Мария Артемьева - Темная сторона Москвы
«Вервольф» означает «волк-оборотень». Лозунг бойца-вервольфа призывал: «Преврати ночь в день, а день в ночь!» Они должны были бить врага даже на завоеванных территориях, уничтожая хитростью, коварно притворяясь своими! Вы только представьте уровень человеконенавистничества Гитлера: убивать после проигрыша в войне. И эту бессмысленную бойню нацисты считали делом чести!
Хитрая немецкая наука изобрела для организации оборотней специальное вооружение. Тоже с символическим смыслом — оно могло верно служить своему владельцу, но в руках недруга оборачивалось против него же. Оно служило тому, кто знал его секрет. Случайных людей оно должно было убивать само.
Говорили, что внутрь кинжала немцы вставляли специальные полые трубки и заливали их ртутью. Не знаю, это надо исследовать… — Пашков приблизился к столу… но, среагировав на предупреждающее мычание Адашева, в руки кинжал не взял.
— Им можно безнаказанно резать и колоть противника с близкого расстояния. Но только не метать. Ни в коем случае! Жидкая ртуть переливается внутри трубок, нож стремительно меняет центр тяжести, и — обратите внимание, какое острое лезвие! — подобно бумерангу, летит назад — в сторону, противоположную той, откуда бросили.
Я так понимаю, Шурка Емельянов — а он пацан шустрый, — раскопал в коробке нож… Не знаю, зачем он туда полез, дуралей. От скуки, должно быть. Он и минуты спокойно не посидит! В общем, нашел и не удержался от соблазна. Решил кинуть разочек такой замечательный, взрослый настоящий ножик…
— Да, — согласился Адашев, невольно любуясь окровавленным орудием смерти. — Такой красавец. Сам в руки просится…
— Не надо! — вздрогнул Пашков. Он тоже, как зачарованный, стоял над кинжалом, глядя на волка. Глазки зверя злобно поблескивали.
— Но я обязан это забрать! — возразил Адашев. — И приобщить к делу. Это ж орудие преступления, как-никак! Иначе как я дело закрою?
— Но… как же…
— Не волнуйтесь, товарищ Пашков! Ножик этот фашистский никуда не денется. Следствие завершим — обратно в музей вернется. Будете исследовать в свое удовольствие.
— Но вы… Это же…
— Да, да. Со всеми предосторожностями! Можете не сомневаться. Как говорится: кто предупрежден, тот вооружен! Я знаю. — И, обернув кинжал пакетом, следователь Адашев сунул «вервольф» в карман.
— Ну, я пойду? До свидания, Олег Владленович!
Но больше они с Олегом Пашковым не свиделись.
Шура Емельянов вышел из больницы спустя две недели, с ним все обошлось, по счастью. Только небольшие шрамы остались, которые, как известно, украшают мужчину.
А вот капитан Адашев, как объяснили Пашкову в управлении, когда он, обеспокоенный, начал названивать и интересоваться, — погиб при исполнении от рук неизвестных мерзавцев.
Его зарезали насмерть на следующий день после того, как он забрал орудие преступления из запасника музея. Кинжал «вервольф» пропал. В милиции о кинжале ничего не знали и даже не поверили в его существование. Все попытки Пашкова объяснить и рассказать ведомство внутренних дел с негодованием отвергло. Оно и понятно. Единственное убедительное доказательство — сам кинжал — исчезло.
Поэтому только Пашков догадывался, кто виновен в этом «глухом» убийстве, так и не раскрытом, закопанном в пыльных архивах МВД навсегда.
Организацию «Вервольф» ликвидировали в 1946 году, но, как и многое в этой последней войне, она оставила чудовищные следы на земле даже и после своей смерти.
Старые вещи
Тишинская площадь
Тишинский рынок… Он смотрелся анахронизмом уже в семидесятые годы. Унылые, облезлые деревянные прилавки под навесами — точь-в-точь торговые ряды средневековой Москвы или колхозный рынок где-нибудь в районном Забубенске. Это было, наверное, самое неподходящее соседство для авангардистского памятника из переплетенных букв.[12]
Но памятник поставили именно здесь. Таксисты обозвали его «татуированным членом», и он сделался местной достопримечательностью, дополнительным городским ориентиром. («Куда? На Тишинку? А, это к Члену? Лады, понял!»)
По московскому обычаю совмещать несовместимое, собирать и ассимилировать все случайное, мозаичное, в нечто искренне органичное, типично московское, они ужились; авангард и блошиный рынок старья долгие годы шли по жизни вместе.
И было в этом нечто символически-судьбоносное… Ибо — неисповедимы пути моды!
Тишинку обожали московские стиляги. Это они первыми освоили ее, проторили пути. Еженедельно московские модники и модницы прочесывали рынок в поисках добротных, хотя и вышедших из употребления вещиц. Солдатские шинели, пестрые галстуки, лаковые туфли на пуговицах, пиджаки с ватными плечами, бабушкины шали, шапки-пирожки из каракуля, лисьи шкурки со стеклянными глазками — все это покупалось за копейки, с восторгом переделывалось, перелицовывалось и выводилось в свет.
Обладатель новинки с запахом нафталина тешил самолюбие мыслью о том, что его вещица существует в единственном экземпляре, зато обошлась ему не в пример дешевле, нежели дизайнерское творение модного кутюрье.
Но даже восторги любителей моды не сравнятся с радостью какого-нибудь собирателя, сумевшего прикупить немецкий фарфоровый соусник XIX века или серебряный подстаканник времен Петра Третьего за несоизмеримые с реальной стоимостью предметов пять рублей. Подобное счастье просто неописуемо. Коллекционеры о такой удаче слагают легенды!
Затаившись в сердце Москвы, забившись в густое переплетение улиц и переулков, старая Тишинка — блошка, барахолка — долгие годы служила приманкой, соблазнительным талисманом, источником людского счастья…
А какие колоритные персонажи обитали здесь, создавая неповторимую атмосферу загадки, темного, хищного азарта, тайны и вечного поиска!
Пухлые забавные старички, невинные старушки с дореволюционным выговором — куклы, вынутые из сундука времени. Маргиналы всех мастей и родов: алкоголики, на продажу и нараспашку; хитроглазые шнырливые ханурики; толкачи, распродающие мелочи из своей доли где-то потыренного добра. Предприимчивая золотая молодежь из рядов валютных махинаторов и фарцовщиков, неожиданно для себя открывших новую рыночную нишу. Мастеровитые барахольщики, разнообразные «старье-берем»…
Но во всей этой пестряди особо выделялась фигура старухи Шмульф.
Ее помнит каждый, кто хоть однажды имел с нею дело.
Могучая седая старуха с мрачным лицом; грубые, почти мужские черты лица, словно топором вырубленные. Весной и осенью, зимой и летом она неизменно появлялась на Тишинке, одетая в одно и то же мужское пальто какого-то грязного цвета и бесформенные черные боты. Страшной молчаливой глыбой высилась старуха над обитателями рынка, занимая место в ряду самодеятельных продавцов, развернувших мелочную торговлю на импровизированных прилавках — деревянных ящиках, которые в советских магазинах именовали «тарой».
Не в пример другим торговцам, образующим тесный сплоченный клан тишинских завсегдатаев, старуха Шмульф не входила в конфиденции с коллегами. Многие сомневались, что «Шмульф» — ее настоящая фамилия. Никто не был с этой дамой накоротке.
Общаясь с покупателями, она обходилась скупыми жестами. Редко кто слышал ее голос. А вот глаза у старухи были поистине выразительны. Они пробирали до дрожи — черные как антрацит, живые, необъяснимо молодые, они полыхали из глубоких глазниц, обжигая прохожих.
Зловещей старухе хватало взгляда, чтобы отпугнуть, заставить отказаться от цены, выразить глубокое презрение и несогласие или, напротив, завораживающе согласиться… И тем самым утянуть за собой, по-ведьмачьи завлечь в бездну.
У старухи Шмульф не бывало неудач. У нее всегда отлично шла торговля. Все тишинские торговки и торгаши завидовали ей, боялись ее, распускали о ней дикие слухи.
* * *— Почем? — Немолодая женщина, укутанная в теплый пуховый платок, останавливается у импровизированного прилавка. У женщины тусклый голос, скучные глаза. Пальцем в дырявой вязаной перчатке она указывает на мелочевку, разложенную на ящике. Женщину заинтересовал наперсток — обычный железный наперсток советского производства. В нем нет ровно ничего примечательного.
Но над ящиком высится суровая глыба старухи Шмульф. Голоса ее никто не слышит, а черные глаза горят как уголья.
— Двадцать копеек? Пятьдесят? — женщина в платке уже раскрыла сумочку; копаясь, разыскивает мелочь, чтоб забрать никчемушный наперсток.
Но рядом останавливается какой-то военный — подполковник в форменном темно-зеленом пальто. Он куда-то спешно шагал, размахивая руками, но неожиданно для самого себя притормозил рядом с ящиком-прилавком — вдруг, словно услышал команду.
