Ольга Воликова - Городские легенды

Олеся Брютова

Мусорщик

Мусорщик – так все его звали. Маленький старичок в сером залатанном на локтях пиджаке, в широченных брюках, в антикварных ботинках. На голове – соломенная шляпа, за широкую ленту которой заложена конфетная обертка. Он был существом, носящим в народе название "местный дурачок". Таким невоспитанные мальчишки кричат вслед обидные слова, а соседи считают достопримечательностью двора, всякий раз тыча из окна гостям:

– Видишь, Петенька, фигуру? Где? Да вот же, вот: пугало, ну, наклонился и ищет что-то. Наш Мусорщик.

Каждое утро, в нестерпимую рань, когда воздух пахнет свежевыстиранным небом и молодой листвой, Мусорщик спускался во двор и принимался внимательно исследовать каждый сантиметр пыльной заасфальтированной земли. Этим он мог заниматься час, два, иногда целый день. Свой улов – мелкие монетки, пуговицы, булавки, обертки от шоколадок и сигаретные пачки – складывал в огромные карманы. Когда, руководствуясь некими неведомыми принципами, он решал, что нынче довольно, то садился на ступеньку лестницы и высыпал свои сокровища перед собой, любовно перебирая пестрый мусор. Он мог часами сидеть и держать в руках какой-нибудь огрызок, напоминая старый пыльный мешок, выставленный кем-то на ступени подъезда, да так и забытый. Иногда лицо его расплывалось в улыбке, иногда кривилось от злобы; то светилось блаженством, то истекало слезами. В такие моменты он не видел ничего и никого вокруг, чем не раз с удовольствием пользовались все те же невоспитанные мальчишки, если им случалось перебороть свой невольный страх перед столь одиозной личностью.

В остальном Мусорщик был тихий одинокий пенсионер, приличный, не выпивающий и молчаливый. Его никто не видел в продуктовой лавке, не видел слоняющимся по улицам; он ни к кому не ходил в гости, и самого Мусорщика также никто не посещал. Все его дневные занятия ограничивались хождением по небольшому пятачку мира, отгороженного от остального бытия тремя новенькими высотками и худой облезлой пятиэтажкой.

Порою люди слышали, как он бормочет себе под нос, нагибаясь за очередной бумажкой или недокуренным бычком: "Шел – нашел – потерял, потерял да и забыл, я поднял-подобрал, куда надо положил; не ищи – и не взыщи". Стишок такой же дурацкий, как его творец. Люди пожимали плечами, крутили у виска и бежали дальше по своим делам.

Она цокала шпильками по тротуару, гордо вскинув молодую взбалмошную голову с модной стрижкой. Злой вызывающий цокот заменял ей слезы, давящие грудь изнутри, но надежно упрятанные там от праздных взоров прохожих.

"Свиньи! Они все – просто свиньи! А я перед ними вздумала бисер метать… Дура! Он – он тоже хорош: "Катенька, ты у меня такая умница, ты обязательно должна попробовать". Попробовала!.. Теперь никогда не забуду этот тройной подбородок и авторитетный лоб. Постоянно буду видеть его, как только возьмусь за карандаш".

Катенька крепко прижимала к себе заботливо упакованный прямоугольный сверток. В нем – "Вдохновение", ее последняя работа. Диалог стоял в ушах до сих пор:

– Милочка, вы понимаете, что выставляются у нас только художники с именем? "Екатерина Васильева". Кот такая? Откуда? Если спросят, не буду и знать, что ответить.

– Н..но мои картины… Сам Олег Павлович…

– Олег Павлович не имеет к нам никакого отношения; и мне он вас не рекомендовал.

– Да как? А мне он сказал…

– Он вам сказал!.. Олег Павлович – искусствовед, но, поверьте, я сам в состоянии оценить ваш уровень. Вы, что, сомневаетесь в моей компетентности?

– Нет, но…

– Поймите, девушка: вы хотите, чтоб ваша акварелька висела рядом с "Тремя жизнями" Кудрявцева и "Психоаналитиком" Сергеева. Если так будет, боюсь, наш аукцион потеряет авторитет бесповоротно. Бесповоротно, ясно? Акварелька! Вы же не Пикассо, чтоб продавать карандашные наброски и выставлять эскизы!

– Не Пикассо. Но "Вдохновение" – не набросок. Да, на обычной бумаге; да, не масляная живопись. Но неужели вам вообще не интересно посмотреть, что там? Вы ведь даже не развернули!

– Девушка, очень вас прошу: не отнимайте больше моего времени. Забирайте ваш… э-м… этюд и уходите. Пожалуйста. У меня масса дел".

И она ушла. И продолжает идти. Бесцельно и бессмысленно.

Нет, конечно, сейчас она придет домой, а завтра выйдет из дома по каким-нибудь важным и нужным делам. Но эти дороги, крутящие ее туда-сюда по орбите будничной жизни, никогда не приведут в ту – иную, высшую сферу. Дороги там проложены в бесконечность, а будни наполнены единственным смыслом, в котором она видела свою жизнь.

И как подняться в эту высшую сферу, она не знала.

"Что мне еще сделать? Дать взятку какому-нибудь светилу, чтоб он авторитетно сказал: "Катя Васильева – талант, открытие сезона"? После этого, конечно, никто не осмелится выставлять меня вон с вернисажа, будь я хоть трижды бездарность. Они там все страдают синдромом голого короля. Все будут трусливо бояться обнаружить собственное мнение. Любого, подавшего голос против авторитета, тут же разорвут на куски и проглотят, не жуя. Но это мерзко, унизительно!.. Да и денег таких у меня нет".

Картины просят взглядов. Они смотрят на нее и, как маленькие дети, говорят: "Мы хотим видеть мир. Зачем ты заперла нас в четырех стенах?". Что ответить им?

Сорвать со стены и сжечь, чтоб они замолчали навсегда, не мучили? Но явятся новые образы, и будут проситься наружу… А когда родятся, тоже будут глядеть наивными глазами, и – спрашивать, спрашивать, спрашивать… Кто и за что так тяжко наказал ее?

"Хоть знать бы, голый ли этот самый король. Нужно ли то, что я делаю, хоть кому-нибудь?.. Если да, тогда, может быть, и нашлись бы еще силы. И способы. И был бы смысл их искать. Но как, как? Ведь это же – замкнутый круг! Ты – никто; чтоб стать кем-то, надо выставляться. Чтоб выставляться на серьезных выставках, надо иметь имя или протекцию. Чтоб иметь имя или протекцию, надо, чтоб о тебе кто-то хрюкнул в этом богемном свинарнике. А чтоб кто-то хрюкнул, надо выставиться… И – так далее. У попа была собака. Так что делать? Переспать с этим авторитетным лбом?! Тогда лучше вообще никогда в жизни не пачкать красками бумагу!"

Со свистом втянув воздух сквозь стиснутые зубы, Катя чуть не бегом влетела под низенькую арку, ведущую в родной двор.

Здесь прошло все ее детство. Тут она царапала первые наброски неумелой ученической рукой. Старые липы накидывали ей на плечи вечернюю тень, ласково шепча: "Рисуй, рисуй, наша девочка! Мы верим в тебя".

Наверное, только эти глупые деревья да Вадим верили в ее будто бы талант.