Замечательный предел - Макс Фрай
– Кажется, в этом городе мне больше нет места, – наконец сказал Лех.
Юрате невесело усмехнулась:
– А то типа мне есть. – Но продолжила совсем другим тоном: – Ерунду говорю. Мы оба говорим ерунду. Это чужая реальность, но наш с тобой город. Сильный, упрямый, живой. И с памятью у него всё в порядке. Такой же чудом уцелевший изгнанник, как мы с тобой. Не стану врать, что ты быстро привыкнешь. Никогда не привыкнешь! Но нет ничего, с чем не справилась бы любовь.
– Да, – легко согласился Лех. – Зря я к городу прикопался. Сам дурак. Иду, смотрю, то мне не нравится, это к худшему изменилось, всё стало не так. Естественно, он мне не рад! Я сам бы не обрадовался старому другу, который после долгой разлуки начал бы причитать: «Как ужасно ты выглядишь, стал развалиной, оделся как пугало, нельзя так себя запускать!» Это же Вильно. Он насквозь своих жителей видит. И полной взаимностью умеет нам отвечать. Извини, моя радость, – это он сказал уже городу. – Не узнал тебя сослепу. Но сегодня мне всё простительно. Я так долго был призраком, что до сих пор сам не свой. Слишком крепко спал этой ночью, слишком сладкие сны видел про нас с тобой. Спорим, тебе они тоже снятся, когда наступает ночь.
Ещё как снятся, – подумал город. – Привет, дорогой.
Вильнюс, апрель 2022 и другой какой-то апрель
– А вот и кофейня, – объявила Юрате и свернула к двухэтажному дому, где у входа стояли металлические столы и сидели довольные жизнью люди с пузатыми чашками цвета молодой бирюзы. – Давай, заходи. Будешь впитывать атмосферу, пока я кофе беру. С апельсиновой коркой, как, помнишь, Роксана в «Совятнике» делала? Нет ни «Совятника», ни Роксаны, а кофе – вот он. Плевать этот кофе хотел на фатальную зыбкость нашего бытия. Знать ничего не желаю о вашей чехарде вероятностей, пейте давайте, никуда вы не денетесь от меня! Иногда я думаю, что этот апельсиновый кофе возник из моих сентиментальных воспоминаний. А иногда, что он как-нибудь сам сюда ловко пролез.
– Вот я себя сейчас чем-то таким ощущаю, – заметил Лех. – Ловко пролезшим из воспоминаний, вездесущим, живучим, неуместным, желанным, как любимый кофейный рецепт.
Зашёл за Юрате в кофейню, огляделся по сторонам. Обычное, в сущности, помещение с серыми стенами, скромная обстановка, а всё-таки явно же храм. Это вообще интересно! Переступаешь порог, и сразу меняется настроение, на другой, возвышенный и слегка раздолбайский лад. Как будто мир добр, жизнь легка, а если что-то не получается, то это полная ерунда. Люди, наверное, сами толком не понимают, зачем сюда ходят, кофе можно выпить и дома, сэкономив при этом раз в пять. А вот за этим и ходят – душой отдохнуть (для начала о ней просто вспомнить). Как и в храм. Что и требовалось доказать.
– Отличное место, – заключил Лех, когда Юрате протянула ему бирюзовую чашку.
Кофе пах апельсиновой цедрой, действительно в точности как у Роксаны. Можно на миг ощутить себя дома, если закрыть глаза.
– В последнее время, – сказала Юрате, – в Вильнюсе стало много отличных мест. Словно наша жизнь понемногу здесь прорастает. Как трава на заброшенном пустыре. Натурально лоскутное одеяло. Где-то почти как дома, где-то… ну, пока как везде. Но, возвращаясь к нашему разговору, вектор изменений хороший. Хотя динамика всё равно так себе.
Лех просиял:
– Хороший – ещё слабо сказано. Я на этом векторе жениться готов.
– Пошли на улицу, – предложила Юрате. – По случаю твоего возвращения погода сегодня весенняя. Так-то апрель здесь обычно суров.
– Люблю тебя очень, – выдохнул Лех, усевшись на неудобный металлический стул. – И этот город. И кофе. И собственную судьбу. Вот не зря я просился в кофейню. Чуяло сердце, чего ему не хватает, чтобы заработать как следует. И теперь заработало – ух! Можно нормально прогуляться по Вильно. Я сейчас его заново полюблю. Покажешь мне лоскуты? Те фрагменты, где мы проросли, как трава? И наши деревья. Я их видел сегодня во сне. И, кстати, понял, что очень долго только их волей и памятью держалась наша зыбкая тень.
– Иногда, – признался Аньов, так явственно проступивший из-под Юрате, что даже Лех, которому было плевать на его оформление, от изумления оцепенел, – я почти твёрдо знаю, что сам уцелел, потому что меня очень любит старое дерево ива. И помнит, что я часто к нему прихожу.
Лех нахмурился, отвернулся и уставился в одну точку, то ли свою чашку разглядывал, то ли поверхность стола. Наконец кивнул:
– Да, похоже на правду. Которую мы никогда никому не расскажем, ну её к чёрту, даже я испугался… почти. Хорошо, что ты – это ты! Как бы мало от тебя ни осталось, сто кило перламутра на эту песчинку уж как-нибудь нарастишь.
– Да откуда ж во мне сто кило возьмётся? – возмутилась Юрате.
– Просто надо лучше питаться. Сохраняй оптимизм.
Переглянулись и рассмеялись, оба с чувством «вот теперь совсем хорошо».
– Как же мне тебя не хватало! – сквозь смех сказала Юрате. В смысле Аньов.
Потом они долго гуляли, читай – хаотически перемещались по городу. К старой иве, конечно, пошли первым делом; что Лех, обхватив сразу оба ствола, заплакал, мне признаваться не велено, поэтому так и запишем: он совершенно невозмутимо друга-дерево обнимал. Заглянули во двор к ёлке Соне, где с зимы красовались портреты Виталика кисти (мелка) Миши (Мирки, Анн Хари); Лех, увидев их, удивился: «Как так вышло, что твои загребущие пограничники эти шедевры вместе со стенами не унесли?» Ели суши (и взяли с собой коробку, Лех заявил, что он теперь птичка божья, постоянно должен что-то клевать), заходили во все кофейни, в одну – выпить кофе, в остальные – просто побыть. То и дело орали, невоспитанно тыкая пальцами в стены, витрины, афишные тумбы, граффити, клумбы, окна: «Узнаёшь? – Почти узнаю!» – и обнимались от избытка и сложности охвативших их чувств.
Когда стемнело и зажглись фонари, сели на
