Времени нет - Рустем Халил
Тишина была так плотна, что даже сигара перестала дымить.
— Начальная цена — сто пятьдесят миллионов, — Хижняк наконец поднял взгляд, принимая вызов. — «Три кита» стоят вдвое больше.
— Сто двадцать пять — если расскажете, почему убегаете из страны.
Все началось с нервного хохота — первая градина с неба. Потом смех стал громче и наконец разразился хохот такой силы, что мог бы пробить асфальт и прошить автомобили, которые не успели бы укрыться от стихии. Сергей Хижняк трясся, как китайский болванчик, и Эдем перестал крутить носком ботинка и всерьез обеспокоился, не хватил ли хозяина дома удар.
— А ты фрукт, — признал Хижняк, когда истерический приступ прошел. — Как вулкан. Как долбаный Кракатау, который притворяется, будто спит, а потом взрывается так, что слышит весь мир.
— За сто двадцать пять миллионов можно купить "Крик" и любоваться последствиями извержения на расстоянии, — Эдем вынул из кармана заполненный чек и положил на стол. На нем была цифра — сто двадцать пять миллионов.
Хищняк постучал по бумаге пальцами, словно мог выбить из него монеты, и направился в бар. Горлышко бутылки звякнуло о бокал.
— Жизнь не прощает слабости, значит, и мы не должны, так ты часто говоришь? Не думал, что это коснется и меня, — сказал Хижняк. — О том, чего я уезжаю, я мог бы рассказать другу, но оказалось, что ты мне не друг.
Эдем гмыкнул и спрятал чек в карман.
— Я построил «Трех китов» с нуля, и одному черту известно, сколько крови и пота я пролил. Сколько ночей я не спал. Сколько унижений выдержал и сколько обещаний раздал. Сколько седых волос мне пришлось закрасить, со сколькими потерями смириться, — Хижняк говорил не с раздражением, а с сожалением человека, обнаружившего, что язычок пламени лизнул и обхватил горячими сокрушительными объятиями его картину мира.
— Вы собираетесь вывезти эти деньги, — ответил Эдем. — Убрать пинту крови у и без того уже обескровленной страны. Для меня это индульгенция. Никогда не буду считать другом человека, который хочет нажиться на моей стране и в то же время называет себя патриотом.
Хищняк поморщился, словно его пытались накормить соевой котлетой вместо сочного стейка.
За дверью послышались громкие шаги. Сначала в отверстии появилась голова помощника, но не успел он и слова сказать, как мускулистая рука толкнула дверь и в кабинет вошел Борец.
Он остановился, изучая обстановку, как готовящийся прыгнуть тигр. Эдем не удивился бы, если бы гость по-хищнически повел носом.
— Немного задержался, — Борец игриво помахал пальцем Эдему, давая понять, что знает главного виновника сегодняшних бед. — Я не пропустил ничего интересного?
— Как тебе скрипачка? — спросил Хижняк.
— Худой зад, — заявил Борец, подошел к бару и жадно проглотил воды прямо из графина. — Надеюсь, я успел на аукцион, или что еще здесь должно быть?
Хищняк снова постучал пальцами — на этот раз по коробке с сигарами.
— К сожалению, — сказал он. — Я уже продал объект господину Шевченко.
Борец со стуком повернул графин на место.
— Вот как, — сказал он и, поняв, что делать ему тут уже нечего, хлопнул дверью так, что дрогнули доспехи на рыцарях.
Эдем дождался, пока стихнут шаги Борца, кивнул Хижняку и тоже двинулся к выходу.
— Никто не обязан быть героем, — голос Хижняка остановил Эдема у двери. — Степень ответственности избирается не по возможностям человека, а по личному желанию каждого. А я не считаю, что виноват стране больше, чем какой-то врач или бухгалтер — только потому, что у меня есть капитал. Потому что я сумел добыть его, а кто-то другой не захотел, не смог, не повезло. Деньги дают выбор, но не обязывают. И если я решил уехать отсюда вместе с деньгами, никто не вправе меня осуждать. Итак, твоя индульгенция — фиговый листок.
— Она больше дуба на вашем дворе, — ответил Эдем.
Он двинулся во внутренний двор: перед тем как уйти, хотел сказать пару слов редактору. Не потому, что была такая необходимость — ему вдруг остро захотелось поговорить о чем-то постороннем с приятным ему человеком.
Он вышел от Сергея Хижняка с победой, которую выстраивал весь день, и не ожидал, что победа эта не доставит ожидаемой радости. Он знал, что поступил правильно, но этого знания оказалось мало.
Во дворе Эдем увидел большую кучу людей, толпившихся у телеэкрана. Воздух был так наэлектризован, что на шпилях дома сияли огни святого Эльма.
— А вот и наш образцовый сын, господа! — Борец взмахнул рукой, и толпа, как по команде, повернула головы к Эдему. — Эй, ты, это вся громкость? — крикнул Борец в сторону.
Хуже всего, что можно сделать в этой ситуации, — убежать. Поэтому Эдем двинулся в центр толпы и встал рядом с Борцем.
На экране аккуратно подстриженный старик в сером пиджаке копался в груде пожелтевших листьев.
Его уши торчали острыми кончиками вверх, а на правой руке вместо указательного и среднего пальцев двигались носки.
«В его комнате условия как в четырехзвездочном отеле. Правда, другие палаты не намного хуже, но живут у них по два человека. Отец украинского мультимиллионера проживает в номере этого загородного пансионата сам. Может, чтобы не было лишних ушей, если ему захочется что-то разболтать?» — спрашивал журналист за кадром. Камера перешла на общий план, показав полутемную комнату. В заключение сотрудник пансионата дал комментарий на фоне сада.
Деревья цвели. Итак, телеканал Борца снял сюжет об отце Шевченко еще весной, но владелец берег его ради такого-то случая. Месть в его духе.
На экране снова появился старик, но уже ничего не говорилось. Выползли титры журналистов, сюжет завершился. Борец выключил звук и бросил пульт слуге.
— Бумажные листы — это так мило. Ценю старую школу, он стал напротив Эдема, лицом к лицу. Стоит одному дернуть головой, и противник упадет на пол.
Эдем не отводил взгляда. Эту игру — кто кого посмотрит — нельзя проигрывать.
— И долго мы будем стоять? — спросил он.
— Можем перейти к делу, — предложил
