Луис Карлос Монталван - Пока есть Вторник. Удивительная связь человека и собаки, способная творить чудеса

Луис Карлос Монталван

ПОКА ЕСТЬ ВТОРНИК

Удивительная связь человека и собаки, способная творить чудеса

Посвящаю моему папе и Вторнику

НАДВОЕ

Однажды я набрел на дерево, надвое рассеченное молнией, безудержной и жестокой стихией. Рассеченное надвое дерево. Как мы находим такое? Что здесь произошло? Я видел мужчин и женщин, рассеченных надвое. Я и сам рассекал людей пополам. Я и сам расколот надвое. Может ли из двух половинок стать целое? Трещины. Глубокие и одинокие трещины, делящие надвое. Треснувшее дерево.

Предисловие

С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА

Первым делом все замечают пса. Когда я гуляю по своей округе — по Северному Манхэттену, — все взгляды приковывает к себе Вторник. Некоторые колеблются, побаиваясь такой большой собаки, — во Вторнике под сорок кило, по нью-йоркским стандартам пес огромный, — но вскоре даже самые робкие начинают улыбаться. Что-то во вторниковой манере держаться располагает к нему всех без исключения. Глазом не успеешь моргнуть — и строители, потягивающие кофе в перерыв, начинают подзывать моего ретривера, а хорошенькие девушки спрашивают, можно ли его погладить. Даже детишки изумляются. «Ма, смотри, какая собака! — слышу я, когда мы проходим мимо. — Классный пес!»

И это так. Вторник, без всякого сомнения, самый классный золотой ретривер из всех, что я встречал. Он большой, хорошо сложен, и у него врожденное, свойственное породе жизнелюбие: он игрив, подвижен, энергичен. Даже когда он просто идет, такое впечатление, что вовсю веселится. Но это не глупое щенячье веселье. Во Вторнике ни капли неряшливости и распущенности — по крайней мере, когда мы на людях. Конечно же, он не удержится и обязательно понюхает метки других псов. Однако пока он не уткнется носом в пожарный гидрант, мой ретривер выглядит величественно, как декоративные вестминстерские собаки: легко ступает рядом, гордо подняв голову и глядя вперед. Хвост он тоже поднимает — знак уверенности в себе — и будто хвастается роскошной шерстью — она не просто золотая, а чуть с коричневинкой и словно светится, даже в тени.

Эта великолепная шерсть — не случайный подарок судьбы. Предков моей собаки тщательно отбирали, чтобы Вторник мог поражать своей красотой. Его начали воспитывать и учить манерам, когда щенку было три дня от роду. Не год — три дня! Расчесывали каждый день не меньше четверти часа, а с тех пор, как я взял его себе — Вторнику было тогда два года, — его расчесывают дважды в день. Когда мы возвращаемся домой, я протираю ретриверу лапы влажными салфетками для новорожденных. Чищу уши и подрезаю когти по крайней мере раз в неделю. Подстригаю шерсть между подушечками лап и вокруг ушей, как только отрастет. Даже зубы ему чищу каждый вечер пастой со вкусом курицы. Однажды я случайно схватил вторникову пасту и сунул в рот щедро намазанную щетку — меня чуть не вырвало. Это было кошмарно, по ощущениям как рыхлое яблоко пополам с песком — но Вторнику нравится. Он любит сидеть у меня на коленях, когда я его вычесываю. Любит, когда ватная палочка чуть ли не целиком уходит в его ухо. Когда пес видит свою пасту, губы его растягиваются, и ретривер показывает мне клыки в предвкушении куриного песочка.

Но взгляды притягивает не прекрасная шерсть, не удивительно свежее (для собаки) дыхание и даже не королевская манера держать себя. Привлекает его личность. Как вы можете судить по обложке этой книги, у Вторника очень выразительная морда. У него чуткие, чуть грустные глаза — такие, думается мне, бывают только у очень умной собаки, они как будто все время наблюдают за тобой, — но их затмевает широкая глуповатая улыбка. Вторник — из везучих животных: у него рот от природы чуть изгибается вверх, так что даже когда пес просто вприпрыжку бежит рядом, он выглядит счастливым. Когда он на самом деле улыбается, губы растягиваются чуть не до самых глаз. Потом вываливается язык. Задирается голова. Мышцы расслабляются, и очень скоро он начинает вилять всем телом, от носа до хвоста.

А брови! Большие шерстяные бугорки над глазами. Когда Вторник думает, они сами собой движутся, одна вверх, другая вниз. Стоит мне произнести его имя, брови пускаются в пляс — вверх-вниз, вниз-вверх. А уж если пес почует нечто необычное, услышит далекий звук или заметит что-то и захочет выяснить, какие у этого что-то намерения, брови несутся галопом. Идущих мимо ретривер одаряет коротким, озорным взглядом своих глубоких глаз, при этом брови подпрыгивают, на морде появляется большая естественная улыба, хвост мотается туда-сюда, будто говоря: «Извините, я вас вижу, я не прочь поиграть, но сейчас я работаю». Он создает связь — да, так правильнее всего сказать, — у него дружелюбный нрав. Люди часто достают мобильники и фотографируют мою собаку. Я не шучу — таков уж Вторник.

А потом люди мимоходом замечают меня, высокого мужчину позади звезды. Я латиноамериканец (отец — кубинец, мать — пуэрториканка), но я из тех, кого называют «белый латинос», с достаточно светлой кожей, чтобы сойти за европейца. Рост у меня метр восемьдесят пять, широкие плечи и внушительные мускулы — результат долгих лет тренировок, которые, к сожалению, остались в прошлом.

Должен признать, я слегка подрастерял форму, но до сих пор выгляжу устрашающе (лучшего определения не смог найти). Вот почему на службе в армии США меня прозвали Терминатором. Вот почему я получил звание капитана: я вел в бой взвод ребят и тренировал солдат армии Ирака, полицейских и пограничников — целые полки. Словом, ничто, даже прямая, жесткая выправка, не выдает во мне инвалида. На самом деле — мне говорили — люди обычно сперва принимают меня за копа.

Но это пока не заметят трость в левой руке и то, как я каждые несколько шагов на нее опираюсь. Тогда люди понимают, что деревянная походка и прямая спина — не признак гордости, а физическая необходимость. Они не видят шрамов, сломанных позвонков, поврежденного колена, из-за которого я так хромаю, травмы мозга, которая наградила меня невыносимыми мигренями и серьезными проблемами с равновесием. Еще глубже скрываются раны душевные: жуткие воспоминания и кошмары, социальное тревожное расстройство и клаустрофобия, приступы паники при виде вполне безобидных предметов вроде выброшенной банки газировки — в мои два срока в Ираке из них мастерили самодельные бомбы. Люди не видят того года, что я провел в алкогольном тумане, силясь предотвратить разрушение семьи, брака, карьеры.

Месяцев, когда я тщетно пытался заставить себя выйти из квартиры. Крушения всех идеалов: долга, чести, уважения, братства, — в которые я верил до войны.

Люди этого не видят и не могут до конца понять моего отношения ко Вторнику. Как бы они им ни восхищались, они никогда не узнают, что этот пес для меня значит. Потому что Вторник — не обычная собака. Например, он идет либо рядом, либо точно в двух шагах впереди — в зависимости от настроения. Ведет меня вниз по лестнице. Знает больше ста пятидесяти команд и, когда у меня меняется ритм дыхания и учащается пульс, тычется головой, пока я не вернусь из воспоминаний в настоящее. Он ограждает меня от толпы, утишает тревогу, помогает справиться с повседневными делами. Даже его красота — это форма защиты: она привлекает внимание и располагает людей. Вот почему заводчики так заботились о том, чтобы щенки были красивы: не для повышения самооценки, а для того, чтобы люди заметили пса и, надо надеяться, его красный жилет с белым крестом на спине. Потому что восхитительный, беспечный и любимый всеми соседями Вторник — не просто домашнее животное, а выдрессированный специально для помощи инвалидам пес-компаньон.

До Вторника мне постоянно чудились снайперы на крышах. До Вторника я больше часа пытался набраться смелости, чтобы пройти полквартала до винного магазина. Я принимал двадцать разных лекарств в день, начиная с обезболивающего и кончая средством от клаустрофобии, и даже начисто лишенные агрессии случайные встречи вызывали страшные мигрени. Порой я едва мог нагнуться из-за травмы позвоночника. Бывало, полкилометра прохромаю, «отключившись», а потом «очнусь» на перекрестке без малейшего понятия о том, как я туда попал. С равновесием у меня была совсем беда: из-за травмы мозга я часто падал, однажды пересчитал бетонные ступени в метро.

До Вторника я не мог работать. До Вторника я не мог спать. Выпивал несколько бутылок рома в один присест, чтобы забыться, но все равно лежал в кровати не в силах закрыть глаза. А стоило сомкнуть веки, начинались кошмары: кровожадный враг, мертвый ребенок. Однажды после выматывающего сеанса терапии я зашел в кофейню, включил ноутбук и увидел лицо смертника из Синджара (Ирак).

Взвод иракских солдат, который помогал нашему полку, разбил палатку слишком близко к транспортному КПП, и, когда смертник подорвался, нескольких солдат разнесло в клочки. Когда я подоспел к месту взрыва, палатка все еще тлела, выли сирены, повсюду валялись ошметки тел. Я переступил через оторванную руку, направился к покореженной автомобильной раме — и тут увидел смертника. Не тело — оно было уничтожено. Не голову — она превратилась в порошок. Я увидел его лицо — чисто срезанное взрывом, оно тихо лежало посреди этого ада, совсем как детская маска. Глазницы были пусты, но все остальное на месте: брови, нос, губы, даже борода.