Сказки нового Хельхейма - Макс Фрай
Кловский тогда обозлился по-настоящему, позвал своих старых друзей, вечерами дежурили у подъезда, домой его не пускали; ну он, понятно, один теперь и не ходил. Но летом друзья разъехались на каникулы кто куда, а он остался в городе до самого августа, когда у мамы был отпуск. И Кловский тоже остался в городе. И его грёбаные друзья. Несколько раз с ними дрался, в итоге всегда убегал в синяках и в кровище, однажды пришлось доехать до травмопункта, потому что был сломан нос, и это ему, конечно, совсем не понравилось. Но ещё больше не нравилось сидеть весь день дома, потому что у подъезда с утра дежурят, или возвращаться домой под охраной кого-нибудь из соседей; короче, этот Кловский страшно его достал. Казалось, Кловский всю жизнь теперь будет его преследовать, куда ни пойдёшь, везде он, чего доброго, даже в другой город за ним переедет; теперь-то, конечно, вспоминать эти страхи смешно, а тогда по-настоящему верил, что до старости не избавится от врага.
Однажды летним утром, сидя на подоконнике, вместо того, чтобы бежать к реке, потому что у подъезда уже болтались трое амбалов, не лень же им на каникулах так рано вставать, он подумал как бы немножко чужим, но уже знакомым взрослым, спокойным внутренним голосом, от которого в животе становилось тепло: «Вот бы этого Кловского не было – ни в нашей школе, ни в городе. Вообще никогда нигде его не было, так лучше всего». Представлял, как стало бы здорово: всё то же самое – лето, завтрак, оставленный на плите, речка, книжки, кино, путешествие к морю, а потом снова школа, друзья, тренировки, даже, чёрт с ними, контрольные, пусть остаются как есть, только без Кловского. И без отвратительной новой привычки всё время, везде – возле дома, у школы, на пляже, у киоска с мороженым – настороженно зыркать по сторонам.
Размечтался, сам не заметил, как задремал, прямо сидя на подоконнике, счастье, что во сне не свалился на пол, а проснулся, стукнувшись об оконную ручку лбом. Внизу у подъезда стоял грузовик, какие-то незнакомые люди, наверное будущие соседи как раз выгружали из кузова ярко-зелёный диван. Кловского и его приятелей там, ясное дело, не было, не совсем же они дураки – при взрослых на него нападать. Он, конечно, воспользовался моментом, выскочил, огляделся, никого не увидел, но на всякий случай поехал с пересадкой автобусом и трамваем аж на центральный пляж, где всегда куча народу, поэтому безопасней, он теперь ездил купаться только туда, и это было отдельно противно, ему не нравилось прятаться, защищаться, спасаться; он конечно остался один против кучи народу, но всё равно трудно такого осторожного, опасливого себя продолжать уважать.
В автобусе и в трамвае всё было нормально, и на речке тоже, и на обратной дороге, и домой не пришлось пробираться под охраной соседей, у подъезда не караулил никто. До самого отъезда он больше ни разу не видел ни Кловского, ни его приятелей, даже мельком, издалека. В глубине души уже знал, что у него снова всё получилось, как в детстве, когда видел страшный сон – то есть, как раз не сон – про отца.
Совершенно не удивился, когда первого сентября Кловский не пришёл в школу. И второго, и третьего. Вообще никогда не пришёл. Из какого-то необъяснимого суеверного опасения специально никого о нём не расспрашивал, как когда-то не спрашивал мать и родню про отца. Если подумать, не случилось ничего из ряда вон выходящего: переехал, снова школу сменил, вот и всё. А всё-таки странно, что о Кловском больше никто ни разу не вспомнил, даже друзья, которые всю последнюю четверть дрались с ним чуть ли не каждый день. Уже в самом конце десятого класса во время школьной генеральной уборки он помогал разбирать архивы в учительской, где хранились старые классные журналы за много лет, нашёл восьмой «Б» за нужный год, посмотрел, фамилии «Кловский» там не было, и в «А» тоже не было, и в «В», он на всякий случай все классы проверил, сам толком не понимая, зачем.
Короче, никакого Кловского не было, по крайней мере, в их школе такой не учился ни дня, но нос, сломанный в драке, навсегда остался слегка кривым. Анфас почти незаметно, зато два разных профиля, правый с обычным прямым, а левый с гордым орлиным носом; на самом деле, даже удачно вышло, все девчонки потом говорили, что ему очень идёт.
Овощебазу он грохнул не с горя, а, можно сказать, смеху ради. Сам от себя такого не ожидал. Ну, то есть, ему там работать, понятно, совсем не понравилось, нечему было нравиться – холодно, сыро, невыносимая вонь давным-давно сгнившей капусты, которую студенты и преподаватели должны были вместо занятий перебирать. Он тогда был первокурсником, обалдевшим и благодарным, что вот так запросто, с первой же попытки поступил на мехмат, страшно боялся, что его отчислят, увиливать, отмазываться и просто забивать, как у нормальных студентов принято, научился, конечно, но позже, потом, а пока ездил как миленький на эту каторгу; впрочем, туда даже преподы ездили как миленькие, правда, не столько работали, сколько курили у входа, но сам факт.
Словом, не ужас-ужас; то есть, вообще никакой не ужас, а – ну, работа, подумаешь. Вполне обычное дело, просто противно и лень. Но во время пятой, что ли, поездки, пока трясся в автобусе, стучал зубами в тоненькой старой куртке, прижавшись виском к по-зимнему ледяному стеклу, подумал тем самым как бы немного чужим спокойным внутренним голосом: вот было бы смеху, если бы овощебаза взяла, да исчезла! Как будто не было её никогда. Приезжаем, а от неё ни следа не осталось, даже пустого ангара, ни единого сгнившего кочана. Вот бы все охренели! Подумали бы, что сходят с ума. Нет, правда, пусть овощебаза исчезнет. Там холодно и вонища. Не хочу туда.
Думать об этом было смешно и приятно. И почему-то тепло. Так угрелся внутренним смехом, что не заметил, как задремал, а когда проснулся, автобус уже стоял в чистом поле. Ну, то есть, не прямо в поле, а на обочине пригородного шоссе возле какого-то полынью заросшего пустыря. Никто не вышел, все сидели на месте, переговаривались, посмеивались, только водитель автобуса бегал туда-сюда по дороге, наконец
