Времени нет - Рустем Халил
— Ни с чем нельзя сравнить, — согласился Эдем, доверившись опыту Крепкого. — Но зачем тебе такие дедушки? Создаешь свою группу, покруче. Будешь выпускать свои пластинки и собирать свои стадионы.
Мальчик пожал плечами.
— Ничего этого не будет, — сказал он.
— У меня есть друг, — возразил Эдем. — Он тоже провел детство в детском доме — если, конечно, можно так назвать эти годы. Это было тяжелое для него время, но он верил в чудо. И оно однажды случилось. Рассказать тебе о нем?
Орест даже играть бросил — так заинтересовался, но показать этого не хотел.
— Что ж, давайте, — с нарочитой небрежностью бросил он.
— В детском доме было административное крыло, запрещенное для прогулок. Но однажды, это была суббота, мой друг поругался со своей компанией. И убежал гулять по запретному крылу. У всех был выходной, поэтому моего друга никто не увидел и не усыпал ему как следует. Он гулял, гулял и дошел до кабинета директора. А там на стульчике сидели мужчина и женщина. Мой друг заметил их раньше из окна. Они были прекрасными людьми и сидели, держась за руки. Обычно по выходным к директору приходили те, кто уже определился с выбором. И с этим мальчиком их даже не знакомили. Они не видели его, а значит, у мальчика не было никаких шансов. И знаешь, что он сделал?
— Нет, не знаю, — Орест весь ощетинился за своей гитарой.
— Он поздоровался с ними. Собрал волю в кулачок, медленно прошелся рядом, поздоровался, ну а потом нервы, конечно, не выдержали, и он скрылся. Но это было самое верное решение в его жизни. Эти мужчины и женщины стали его мамой и папой.
Орест положил голову на корпус гитары.
— А что случилось с другим мальчиком?
— С каким другим мальчиком?
— Ну, которого уже хотели выбрать, а вместо него забрали вашего друга.
Эдем задумался.
— Другой мальчик дождался своего чуда, — неуверенно ответил он.
Орест снова принялся перебирать струны.
— А я бы не обижался, если бы Инара стала мамой другому — так было бы лучше всем. Ну или усыновила бы меня и Кистлявого, то есть Костю — так у нее хоть кто-нибудь остался бы, — сказал Орест и объяснил Эдему, который ничего не понимал: — У меня болезнь Митча. Слышали, может, о таком. Вот теперь даже не могут на день рождения с Инарой отпустить. Боятся, что впаду в кому, а потом начнутся вопросы, почему отпустили больного ребенка.
— Какая стадия? — с трудом произнес Эдем. Во рту пересохло.
— Третья, конечно. Если бы друга, отпустили бы — Инару они уважают. Надо было мне весной родиться.
И Орест стал напевать следующую песню, давая понять, что жалости ему не нужны.
Эдем неуверенно встал. Месяцами он избегал знакомых, узнавших о его болезни, а теперь сам оказался среди впадающих в ступор и не может выбрать правильную реакцию на потрясающую новость.
— Где у вас туалет?
Он двинулся в указанном направлении и через десяток шагов обнаружил нужную дверь. Здесь и нужно искать ответы.
Эдем умылся холодной водой, дважды глотнул, вытер глаза рукавом и уставился на отражение Крепкого в зеркале над раковиной.
— Саатчи, — позвал он, надеясь, что это сработает.
В зеркале мгновенно появился седой джин в клетчатом пиджаке с черными белками глаз. Эдем отшатнулся и ударился головой о дверцу кабинки.
— Не надо портить казенное имущество, — заметил Саатчи.
Эдем глубоко вдохнул.
— Ты что, следил за мной?
— Чего бы это? — Саатчи приблизил лицо и принялся тереть глаз, делая вид, будто перед ним не Эдем, а его собственное отражение в зеркале.
— У джиннов другое восприятие времени. То ли мы живем быстрее, то ли люди тормозят, Саатчи вынул из глаза несуществующую пылинку. — Значит, ты хотел меня спросить, смертный?
— Бог существует, — сказал Эдем, — и ты — лучшее тому доказательство.
— Неожиданное начало, — заметил Саатчи. Достав бог знает откуда лавровый венок, он изобразил Цезаря, которому аплодирует толпа, и принялся посылать по сторонам воздушные поцелуи.
Эдем не оценил юмор.
— Там в коридоре сидит десятилетний мальчишка. Он не знает вкуса поцелуя и алкоголя, он не знает, как пахнет океан, и как это оно чувствовать себя с гитарой на сцене заполненного людьми стадиона. Единственное, о чем он знает: ему нельзя мечтать, потому что жить ему осталось совсем немного. Скажи мне, джин, почему так? Можно понять почему все это происходит с нами. Но с детьми, Саатчи, с детьми!
Саатчи прекратил паясничать, и перед Эдемом вдруг предстал очень уставший джин.
— Без этого невозможно, — ответил он без остановки, словно ответ был им найден путем болезненных лет размышлений. — Без этого происходят крестовые походы детей, оканчивающиеся трагедиями. Установи возрастные ограничения на страдания — и мир не устоит. Представь, как изменится история человечества и какие испытания выпадут на долю детей, если взрослые будут знать, что в их руках инструмент, бессмертный до подросткового возраста. И кем вырастут такие ребята.
— Некоторые не вырастут, — тяжело ответил Эдем.
Саатчи молчал, как молчат из уважения к чужой трагедии.
— Он делает, что может, — добавил он наконец. — Да и не только он.
Джин щелкнул пальцем — и вместо него в зеркале снова появилось отражение Крепкого.
Только теперь Эдем услышал: из коридора доносился голос мальчишки. «И до рассвета будем держаться за руки», — пел Орест. Эдем знал эту песню наизусть, как и все пацаны того детского дома, в котором он отбывал свое детство.
2.9
Скрип, скрип, скрип.
Постриженный наголо мужчина мерил шагами комнату с рассохшимся полом. Один рукав его пиджака свободно болтался, выдавая пустоту внутри. Единственной рукой исполняющий обязанности антикоррупционного прокурора Мостовой время от времени проводил по лысине и хлопал по шее. Эдему достался зыбкий стул и куча вопросов.
— Вы пытаетесь меня перехитрить, — говорил Мостовой. — Не понимаю только — в чем, а главное — зачем?
Инари не разрешили
