Время ветра, время волка - Каролина Роннефельдт
Два древесных гриба и узкомордый олень в коричневом бархатном плаще были окружены жуткими тварями, но зрители не разбегались с криками. Напротив них стояла фигура с ужасной мордой дикого кабана, хорошо знакомой некоторым и оттого невыносимая. Рядом с кабаном топталось создание в лохматых мехах, напоминавшее медведя, чья грубо вырезанная маска с маленькими злыми глазками излучала коварство. На редкость пугающее впечатление производил и волк-демон, остроухий, с оскаленными зубами, закутанный в длинную черную мантию. К нему присоединилось четвероногое чудовище – огромный волкодав, – а перед ним, словно измученная тень, склонился маленький терьер. Один из древесных грибов, похоже, больше боялся огромного пса, чем фигур в зловещих масках, так как не сводил глаз со зверя и настороженно следил за каждым его движением.
Странную группу дополняли два гостя в масках с темными бородами. Одна – криволицая, другая – одноглазая. В пыльно-серых мрачных плащах эти ряженые были похожи на порождения дурного сна, который привиделся путнику в глухом лесу, потому что с их голов и подбородков свисали длинные отростки мха.
Со стороны «Винного кубка» к ним приближалась поразительная гостья, и шла она бесшумно, почти паряще. Резеда Биркенпорлинг присмотрелась к ней пристальнее – снежное оперение отличалось невероятным изяществом, а маска явно была творением древних искусных мастеров Холмогорья. Она смотрела на мир бледным сердцевидным лицом амбарной совы с раскосыми глазами, и с первого взгляда становилось ясно, что это чудо создал истинный знаток птиц.
– Клянусь святыми пустотелыми трюфелями, ты выглядишь великолепно, Гортензия, – галантно произнес Гизил Моттифорд, сдвигая волчью маску на затылок.
Амбарная сова изящно склонила голову.
– Большое спасибо! – Голос Гортензии звучал чуть приглушенно сквозь бледно-желтый клюв. – Наверное, я должна быть благодарна прапрадеду Витусу, который вырезал эту маску, за то, что он любил сов, а не воронов. В этом году мне бы не хотелось предстать в вороньем обличье. Хотя некоторые из них милые птички, – заключила она, вздрогнув, и перья на ее платье слегка затрепетали.
– Да, на этот раз маски определенно кажутся более зловещими, чем обычно, – подтвердил древесный гриб покрупнее и обвел всех испуганным взглядом. Это был Биттерлинг. Он осторожно шагнул назад, потому что волчонок, который внимательно прислушивался к разговору, вдруг повернулся в его сторону.
– Сидеть, Гриндель, и ты, Тоби! – приказал медведь суровым голосом егеря из Краппа.
Пес послушался и вместе с терьером улегся у ног хозяина, зевая.
– Молодцы, хорошие ребята, – проворчал Лаурих, поднимаясь в меховом костюме и указывая на царящую вокруг суматоху. – Эх, мышиные поганки, жаль, что Эмбла не осталась в сторожке с Йордис…
Неизменное выражение его медвежьей маски не выдавало чувств, но голос звучал обеспокоенно.
– Клянусь пушистыми опятами, твоя дочь в надежных руках, с нами, Моттифордами, и пусть она хорошенько повеселится. Развлечемся и мы в новых масках, которые так кстати отыскал ты, мой добрый Лаурих, на чердаке, – горделиво радовался его господин в волчьей маске, рассуждая словно садовник, который в пору сбора урожая отправился на рынок с лучшими кочанами капусты.
С началом праздника опасения Гизила по поводу того, не будут ли семь масок из сторожки выглядеть слишком грозно, исчезли. Напротив, старинные маски привлекали всеобщее внимание.
– Жаль только, что Дорабеллу и нашу Зиту не удалось уговорить надеть хоть какую-нибудь. Как бы то ни было, теперь мать и дочь будут соколами, твоя Эмбла – совой, а ты – медведем. – С этими словами он снова натянул маску, и остальные со смешанными чувствами всмотрелись в страшную морду огромного волка.
Волк или кабан? Глядя на маски, Карлман не мог решить, какая завораживает его сильнее. Волк напоминал вожака страшной стаи в небе, кабан – мрачную маску старика Пфиффера в ночь смерти матери. Карлман никогда прежде не являлся на легендарный праздник во взрослой маске: в прежние годы он был слишком мал для этого. Квенделята по такому случаю украшали себя венками и маленькими коронами, а лица раскрашивали ягодно-красными, лиственно-зелеными и орехово-коричневыми цветами. Теперь же он надел старую семейную реликвию Шаттенбартов и заметил, что некоторые зеваки смотрят ему вслед удивленно и даже испуганно.
Он взял из дядиного свертка обветренное корявое лицо с улыбкой-трещиной. Под гладкой же одноглазой маской скрывался Энно. Карлман одолжил ее конюху на время праздника и, следуя странному порыву, около часа назад переоделся в трактире в лесного гнома. Там он жил в одной комнате со стариком Пфиффером, мельником и Энно, которому Одилий не дал раствориться в толпе, как только они прибыли в Баумельбург.
– У тебя нет маски? Примеришь эту? – спросил Карлман, хотя обещал себе не сближаться со странным конюхом.
Он погладил темно-матовую деревянную поверхность. В ней бледно поблескивал камешек; рядом с ним зиял треугольник носа, а левее – пустая глазница.
– Какая старая, – благоговейно произнес Энно.
– До дяди и отца они принадлежали деду и прадеду, а до того их предкам из рода Шаттенбартов. Никогда бы не подумал, что однажды надену ее на Праздник Масок, куда приду без Бульриха и матери. – Карлман почувствовал, как на глаза навернулись слезы, и смахнул их. – Бери одну, если хочешь. Я не очень хорошо помню, что ты рассказывал мне после переправы, и не хочу больше ничего об этом слышать, пока сам не разберусь. Но мне почему-то кажется, что тебе подойдет одноглазая маска, так что бери ее и ни о чем не спрашивай.
С этими словами он отвернулся и заметил, что старик Пфиффер наблюдал за ними из угла. Одилий едва заметно кивнул ему, а сзади раздался голос Энно.
– Я ее надену, – сказал бывший конюх. – Давай держаться на празднике рядом. Эти маски должны быть вместе.
Карлману показалось, что они заключают молчаливый союз: несмотря на то что дяди с ними не было, все равно оставалось ощущение, что они стоят вчетвером, стараясь заглянуть чуть глубже в нависший над холмами туман. Двое старых и двое молодых квенделей, каждый по-своему бдительный.
– Вы только посмотрите! – воскликнул кто-то на площади. Это мельник вывел Карлмана из задумчивости.
Маска Уилфрида была визуальным отражением его родовой фамилии[12], ведь представляла собой каменное лицо впечатляющей простоты, словно возникшее из глубины веков, но при этом нестареющее,
