Время ветра, время волка - Каролина Роннефельдт
Бульрих почувствовал, как она растерялась и ее затрясло – то ли от холода, то ли от страха. Песня его ошеломила, и он не ответил. Вскоре квендели увидели, что Одилий опустил руки и медленно обернулся, как будто в саду не осталось ничего такого, к чему лучше не поворачиваться спиной. В свете факела теперь можно было различить небольшую тень у его ног. Это был рыжий кот Райцкер, который никогда не подводил хозяина, особенно в важные моменты.
«А вот картограф из Зеленого Лога, напротив, дрожит как лист», – подумал Бульрих, и внезапно на него снизошло холодное спокойствие. Взрослый квендель, да еще и не один, не должен быть трусливее кота.
– Если мы хотим попасть в дом, то лучше отправиться туда прямо сейчас, – заявил Бульрих, и теперь уже он энергично потянул за собой удивленную Гортензию.
– Одилий! Эй, Одилий, подождите нас!
Гортензия подумала, что крик Бульриха разнесся ветром на всю округу. Садовую дорожку они преодолели в три шага. Старик Пфиффер остановился и, как только понял, кто вихрем вбежал в сад, указал рассыпавшим искры факелом на вход в дом.
– Быстро сюда! – крикнул он и толкнул дверь, которую успел захлопнуть ветер. Потом хозяин дома подождал, будто привратник, вооруженный огненным мечом, пока Гортензия и Бульрих перепрыгнут через порог, причем Райцкер влетел внутрь первым.
Дверь с грохотом захлопнулась, и Одилий со вздохом прислонился к ней. Отблески факела плясали на его лице, и поначалу Гортензии и Бульриху показалось, что перед ними некто облеченный властью, словно Пфиффер вдруг стал Себастьяном Эйхен-Райцкером. В то же время вид у Одилия был напряженный, лицо побледнело. «Ему наверняка потребовалось много сил, чтобы решиться выйти в сад», – подумал Бульрих.
Гортензия же предположила, что всему виной изнурительный уход за больной Беддой и долгие ночи, проведенные без сна у ее постели. В стенах крепкого дома ветер и холод не тревожили, и она уже начала сомневаться, что видела в саду Одилия что-то помимо обыкновенного тумана. С тех пор как Бульрих разбудил ее, все казалось Гортензии совершенно невероятным, она ждала, что вот-вот очнется дома, в своей постели, и подивится особенно причудливому сну. И все же она только что видела, как старик Пфиффер распахнул ставни и спел страшную песню – на то должна была быть важная причина.
– Как Бедда? – спросил Бульрих.
Одилий покачал головой. Он вдруг превратился в усталого и расстроенного старика.
– То есть ты хочешь сказать, что она не переживет эту ночь, какие бы песни ни пелись в саду? – снова задал вопрос Бульрих. Похоже, старый картограф предпочитал правду ложным надеждам. И все же Гортензии не хотелось услышать честный ответ.
– Если туман вскоре не рассеется, – медленно начал Одилий, незаметно выглядывая в окно, из которого открывался вид на кусты перед оградой и на то, что могло там таиться, – и если никакая другая сила не сможет ему противостоять, боюсь, мы потеряем нашу дорогую подругу, а бедный мальчик – мать.
Бульрих и Гортензия в ужасе воззрились на него, не в силах вымолвить ни слова. Бульриха тут же охватило страшное чувство раскаяния за то, что он не пришел в этот дом раньше, ведь стоило сделать всего несколько шагов через деревенскую площадь! Все, что он услышал за последнее время о недугах Бедды, навело его на мысль, что невестка хоть и медленно, но верно выздоравливает под присмотром Одилия. Сомнения одолевали лишь при виде унылого племянника.
Гортензия же отказывалась верить в худшее, хотя, в отличие от Бульриха, часто сидела у постели Бедды и видела, что той не становится лучше. В конце концов она перестала думать о том, что болезнь может оказаться неизлечимой, потому что смотреть, как умирает друг, и быть не в силах помочь, оказалось слишком тяжело для ее решительной натуры. Нанесенная Бедде травма оставила на коже пусть и уродливый, но всего лишь отпечаток, однако отрава проникла глубоко в тело, где образовала гнойник, и даже старик Пфиффер был бессилен против этого яда.
– Зачем ты распахнул все ставни? – горячо спросила Гортензия, и в ее голосе прозвучало такое отчаяние, словно именно этот поступок Одилия мог исцелить Бедду или, наоборот, сделать ее уязвимой. – В ночь, когда лучше запереть все на два, а то и три засова, ты открываешь окна беде! Какой в этом смысл, ведь все было заперто? Ты пытаешься ускорить конец?
От высказанного безумного подозрения у Бульриха перехватило дыхание, но старик Пфиффер остался невозмутим и сочувственно обратился к Гортензии, пытаясь ее ободрить:
– Видишь ли, Карлман закрыл ставни с последними лучами солнца. Я его не останавливал: мальчику лучше что-то делать, а не бездействовать. Но сегодня в доме появился незваный гость, которого, когда приходит время, никто и ничто не сможет удержать снаружи, даже если заделать все щели. Мне нужно знать, что творится в саду, и нам остается только надеяться, что Серая Ведьма, возможно, уйдет и отыщет кого-то другого, чья нить жизни истончилась так же, как ее седые волосы. Когда нить обрывается, она летит, подхваченная ветром, пока не застревает в ее туманных одеждах. Стоит погаснуть огню, и душа покинет дом. Серая Ведьма заберет ее с собой, такова великая тайна всех теней. Мы же пока можем разжечь пламя, и пусть оно ярко светит из окон.
– А как же песня? – с трудом выговорил Бульрих, чувствуя, что тщетно борется с судьбой, которая уже предрешена. – Ты ведь не зря ее спел?
Одилий печально вздохнул.
– Иногда это помогает, иногда нет. Когда-то заветы мудрецов были известны по всему Холмогорью, а теперь я лишь стараюсь предпринять все возможное на случай, если знания умнейшего и самого сведущего в травах квенделя не помогут. Болезнь Бедды из тех, которые вряд ли кто умеет лечить в наши дни, да и в прошлом это было непросто, учитывая, кто ее ранил.
Не желая выслушивать страшные истории из далекого прошлого, сплошь о смерти и страданиях, Гортензия в ужасе вскочила.
– Смотрите, туман подступает! – воскликнула она, указывая на окна.
И действительно, оглядевшись с тревогой и страхом, квендели поняли, что забор и кусты утонули в сгущающихся клубах тумана. Кот Райцкер, который с момента возвращения в дом сидел на большом сундуке тихонько, как мышь, предупреждающе мяукнул, и стоявший рядом Бульрих проследил за его завороженным взглядом – снаружи кто-то был. Еще мгновение – и старый картограф осознал, что видит жуткое изможденное лицо, на котором властно сияют круглые желтоватые глаза. Неподвижно застыв, Бульрих ждал, когда к окну потянется рука с острыми когтями.
В это
