Брюсова жила - Василий Павлович Щепетнёв
Бросать эти стрелки-дротики следовало с десяти метров.
Первый – им оказался как раз Тихий Федор – набрал сразу тридцать два очка. И пошло-поехало. Другим, правда, везло меньше – кто набирал двадцать пять, кто пятнадцать, а Танька Митькова и вовсе четыре.
– Ничего, – ободрял Данаец. – В Лагере будет множество соревнований, каждый найдет себе по душе.
Но и сейчас из двадцать двух участников заветную сумму удалось набрать троим.
Дошла очередь и до Саньки.
Он взял дротик, прикинул вес, расстояние, и начал бросать. Тройка, семерка, двойка, четверка, шестерка.
– Ветер помешал, – сказал он, оправдываясь.
– Ве-е-етер. Уметь нужно, – Тихий Федор нервничал. Очень ему хотелось быть первым. Получить футболку, а больше – внимание.
Санька тоже от футболки не отказался б, но вот внимания данайцев не желал. Попасть в десятку он мог все пять раз, даже с закрытыми глазами, но он же – стрелец. Знает, когда нужно попасть в цель, а когда и промазать.
Корнейка, явно волнуясь, даже язык чуть высунув от старания – артист! – набрал двадцать шесть очков, а Пирог последней стрелкой угодил на границу между семеркой и восьмеркой. Как считать – выходило либо двадцать восемь очков, либо двадцать девять. Все равно не тридцать.
На Пироге испытания меткости и закончились. Раздача призов прошла весело: данаец тряс руку достойного и награждал футболкой, да ещё в красивом пакете. Аплодисменты, взывал он к собравшимся. Те хлопали: входящие в список счастливчиков изо всех сил, те, кто не набрал заветной тридцатки – умеренно.
– И, наконец, сюрприз: победитель, самый меткий человек нашей деревни, получает плеер с эмблемой «Крепкосела»!
Тихий Федор, гордый и немножко смущенный, взял из рук данайца небольшую, но очень красивую коробку и поднял ее над головой.
– Чисто Шумахер, – крикнул кто-то.
– Зачем нам чужие Шумахеры, когда у нас есть свой Федор Кузнецов, самый меткий снайпер Лисьей Норушки! – бодро ответил данаец.– Ура!
– Ура! – не очень слаженно прокричали в ответ.
Вздыхая и завидуя, Санька, Пирог и Корнейка пошли прочь.
«Пароход не везет, паровоз не везет, самолет не везет, и олени тоже – невезение, однако», – напевал под нос Пирог.
Они удалялись дальше и дальше, свернули за старый, давно закрытый аптечный пункт. Теперь можно было не опасаться подслушивания. Оно, конечно, серебряные полтинники обещали ментальную защиту, прикрывали то, что у трезвого на уме. Мысли. Но слова, сказанные вслух, можно и услышать и даже увидеть. Санька помнил кино, в котором глухонемые шпионы читали по губам переговоры подпольщиков. В бинокль подсматривали.
Теперь-то не подсмотрят – деревья, дома заслоняют.
– Контрольную мы выполнили сносно, – Корнейка тоже, видно, решил, что можно говорить свободно. – Вперед не рвались, совсем уж плохими тоже не показались. Так, типичная серединка.
– Я почти в крепкосельские снайперы выбился.
– «Почти» – как раз то, что было нужно.
– Я так и подумал. Совсем уж никудышными тоже не стоит прикидываться. Подумают, и вправду прикидываемся.
– Так мы и прикидываемся, – ответил Санька.
– Мы прикидываемся, будто не прикидываемся. Путь поломают голову, – в голосе Пирога Санек расслышал странное ожесточение.
– Чью?
– Жучиную. Наши нам самим пригодятся. Чтобы было, чем плееры слушать.
– Ты… Ты что, Тихому Федору завидуешь?
– Завидовать? Чему ж тут завидовать? Бесплатный червячок насажен на крючок. Другое досадно – нищета норушкинская. Футболку посулили – и все, как бараны – в загон! Бе-е-е! Заметили – этот, поджучарник, уже говорит – наш, наше, наши. Хозяин!
– Как ты сказал? Поджучарник? – переспросил Корнейка.
– Ну да. Были кулаки и подкулачники. Теперь жучары и поджучарники. Я думаю, поджучарник этот выявлял стрельцов – вернее, тех, кто мог бы стать стрельцом, – Пирог вытащил из кармана три большие гайки и бросил в консервную банку, что валялась в двадцати шагах. Звяк-звяк-звяк, все три гайки оказались в банке. Разозлился Пирог, вот и пуляет по жестянкам.
– Я тоже так думаю, – согласился Корнейка. – Но мы не клюнули.
– Ничего удивительного, мы же стрельцы. Хотя и тут расчет есть – вдруг захочется похвалиться умением. А вот остальным сдержаться просто невозможно, особенно в толпе. Толпа человека корежит.
– И они, жучары, хотели нас…
– Кто их знает, жучар. Я думаю, что они ещё и отбирают людей для своей гвардии. Заманивают в поджучарники, используя словце друга Пирога.
– Жучары их тоже на поле Стрельцов ведут?
– Нет, у них… у них другие методы, – но какие, Корнейка не сказал.
И спрашивать – не хотелось.
– Я примерно догадывался, – сказал Пирог. – Даже прикидывал, не взять ли футболку, или даже плеер. Чтобы внедриться. Но передумал. Ну, как не осилю, – Пирог подошел к банке и достал из нее гайки.
– Правильно передумал. Они только с виду улыбчивые. А колупни – не обрадуешься виденному.
– Но что будет с Тихим Федором, с остальными?
– В Гвардию-то не всякого возьмут. И не сразу. Человеческая сущность противится.
– И, если противится – их в Гвардию не возьмут?
– Не возьмут, – подтвердил Корнейка.
– Отпустят?
– Никогда.
– У… Убьют?
– Редко. Чаще сами умирают…
Холодком повеяло. День июньский, жаркий, а холод не зимний даже, а за-зимний. Космический? Санька не знал, просто представилась черная беззвездная тьма, в которою и заглянуть опасно – засосет, не выберешься.
Сходные мысли, кажется, посетили и Пирога. Тот нахмурился, бессознательно вытащил из кармана новую гайку, на сей раз большую.
– Вооружаешься?
– И тебе советую, – ответил Саньке Пирог, – если в лоб запустить что жучаре, что маньяку – мало не покажется. Задумаются крепко.
Маньяки в округе водились. По крайней мере, три года назад, когда они с Пирогом были ещё рядом с пузатой мелочью, в районе стали пропадать дети. Всего пропало шесть человек – семи, восьми лет. Тоже говорили, что на юг бегут, к морю. В семь лет! Потом стали находить. По частям. Им, ребятам, об этом говорили обиняками, более напирали на то, чтобы с незнакомыми не разговаривали, конфет не брали, игрушек, не садились в машину, а лучше всего, увидев неизвестного, бежать домой или к знакомым взрослым. Но слухи в селе разве утаишь…
Зимою, под Новый Год, повесился механизатор бывшего колхоза «Маяк». Поначалу решили – с тоски, больно тогда жизнь плохой была: колхоз растащили, разокрали по-дурному, лишь себя обездолили за бутылку-другую. И ещё сын на войне в плен попал. Об этом и в записке было, что оставил главмех – не могу, мол,
