Liber Obscura. Тёмная книга, Эрика и её кошмарное приключение в двузначность - Хельга Воджик
Подошла их очередь, и мужчина протянул деньги. Вопреки расхожему мнению, что счастье не купишь, этот вид, тающий на языке и превращающийся в чистый восторг, легко было добыть. Если хватит терпения отстоять очередь, лоток не закроется на перерыв или не кончится густой сироп в машине. Всего три «если» и щепотка удачи. Никто не отменял капризы Фортуны даже в таком простом деле. Как говорится, и на ровной дороге можно сломать шею. Но об этом мужчина умолчал. Он считал, что пока в его власти продлить счастье дочери, он не упустит любой шанс. А главное – сделает всё, чтобы научить её увидеть этот шанс.
– Но разве есть счастье в камне или песке? – нахмурилась девочка, качаясь с пятки на носок, в томительном ожидании, предвкушая близкую победу и чувствуя робкое превосходство над всеми в очереди за спиной.
– Больше, чем можно подумать. Разве не прекрасно лежать на прогретом солнцем пляже у моря, рассматривая в небе облачных китов? А какие чудесные замки получаются из песка! А вспомни, как лихо скачет плоский камень стоит запустить его по глади пруда.
– Значит, счастье везде? – недоверчиво спросила девочка.
– Везде, но не всегда на поверхности. Его нужно видеть и чувствовать. А иногда откапывать! Даже если придётся копать глубоко и долго.
– Как хорошо, что сладкую вату не нужно откапывать! – девочка протянула руку и ухватила тоненькую палочку, на которой держался огромный и невесомый сладкий шар. – Я его вижу и могу съесть!
– Даже не знаю, счастье ли это. Дашь попробовать?
– Па, ты слишком старый для сладкой ваты! Она только для детей! Ой, па, теперь у тебя усы как у зимнего деда.
Смех звенел, и воздух пах попкорном и карамелью. К сладкому запаху праздника примешивался тонкий аромат жасмина. Он пробивался даже через жаркий запах хот-догов и прохладную мяту лимонада, тяжёлый амбре обречённых катать детей лошадей и кислый душок некоторых рабочих, следивших за автоматами.
Эрика остановилась, зажмурилась, нащупала в этой какофонии запахов ниточку жасмина и втянула полной грудью флёр цветов, но закашлялась, выталкивая все прочие нюансы, пролезшие в нос без спроса. А когда вдохнула вновь, то больше не уловила изящные сладкие нотки белых соцветий. Она хотела было сказать, что счастье пахнет жасмином, но сахарное облако было столь велико, что Эрика теперь не видела отца. Кругом гомон и музыка, потоки радости, ярких гирлянд, смеха, выкриков лоточников и шаров. Воздушных, сладких, в руках детей, взрослых, жонглёров. Суета, толкотня, жара.
Одно радует. Кусочек облака в руке. Сколько ни ешь, сладкая вата не заканчивается. Не уменьшается. Не надоедает. Но из-за неё не видно ничего, только ноги прохожих, мелькающие по камням в обе стороны. Маленькие и большие. Туфли, сандалии, кеды, кроссовки, шагающие широко и семенящие. Собачьи лапы, крохотные и огромные. Лапки голубей и павлинов. Клоунские ботинки. Длинные пальцы с острыми когтями. Чёрные руки на камнях, вытянутые узловатые пальцы. Ногти, вырванные и обнажившие плоть. Кровавые следы от стёртых подошв…
– Папа… – к горлу подступает ком, а во рту вкус золы и пепла.
Сладкий шар стал серым, как грязная вата. Запах сахара выветрился, исчез. На палочке кокон из паутины, унизанный шариками. Шарики набухают, лопаются, прыскают сотнями пауков. Черные тельца и длинные тонкие лапки. Они бесшумны, но быстры. Они заполняют кокон.
Крик. Резкий, режущий, отсекающий. Кокон падает на чёрный камень, и ветер подхватывает его, несёт прочь, как перекати поле.
– Папа, – голос проглочен страхом, остался лишь шёпот.
Музыка обернулась шипением, смех и радостный гомон – скрипом, жонглёры замерли, краски выцвели, солнце погасло, а ночь зажгла тусклые ленивые огни.
– Папа! – отчаянье, полное соли.
Парк опустел. Луна откололась, повисла оскаленной мордой на канате. Ветер гонит жухлую листву. Скрюченные листья обращаются в мышей, они бегут как весенние ручьи, черные гладкие тельца с бусинами белых глаз. Паводок страха. Слепой и неудержимый.
Небо больше не пахнет счастьем. Оно налилось свинцом и отчаяньем. Оно истекает кровью, пронзённое частоколом угольных деревьев. В воздухе кружат чёрные перья, сбиваются в стаю, роятся, выписывают фигуры, липнут к грязным плафонам фонарей и осыпаются на землю недвижными мотыльками с опалёнными крыльями.
Впереди силуэт. Шоколадные волосы мягкой волной по плечам, карамельный загар, платье цвета ванили, бусы и браслет – крупные треугольники яркого пластика. Запах жасмина и соли.
– Мама? – всхлипывает девочка. – Мне тут не нравится, забери меня.
Жозлин раскрывает руки для объятий, и Эрика бежит к ней, но камни площади дрожат, вздуваются. Корни деревьев выбиваются на поверхность. Узловатые, тёмные, они выгибаются, лопаются, тянутся к небу, как сотни рук, восстающих по зову мертвецов. Вся площадь – огромная клумба, где всходят цветы, только венчиком им служат сжатые в кулак кисти. Тысячи пальцев разжимаются как по команде, пятипалые соцветия.
Женщина присаживается, срывает один, так легко и небрежно, как обычный тюльпан или астру. Не замечает хруста костей и крови, что льётся на подол её светлого платья. Жозлин подносит цветок к лицу, втягивает аромат и издаёт звук восхищения.
– Ноготки забвения, – мурлыкает она. – Мои любимые. Понюхай.
Ноги Эрики вросли в землю, нет, их держат руки-цветы, язык онемел, сердце того гляди разорвётся. Женщина протягивает цветок прямо к лицу девочки. От него исходит тошнотворное сладкое зловоние. А из сердцевины ладони смотрит глаз.
Эрика пытается закричать, но лишь рыбой беззвучно округляет рот.
– Вдыхай! – приказывает женщина. – Таков мир на самом деле!
Кривые пальцы-лепестки удлиняют ногти, сгибаются для броска, выстреливают, впиваются в лицо девочки и нерождённый крик тонет, задушенный кляпом. Глаз во рту, холодный и мерзкий. Тело сжимается в рвотном позыве, но десятки проросших из земли рук не дают упасть. Держат крепко.
Женщина улыбается, щерится ртом, полным игл-зубов:
– Я вижу тебя изнутри.
Всё, что может девочка – плакать. Задыхаться от соли и страха.
Небо обрушивается потоками дождя, превращая руки-цветы в черные глянцевые волны, безжалостно впившиеся в каждый кусочек тела девочки. Ветер рвёт кожу и режет мир на ленты.
Волосы женщины намокли и похожи на тонких развивающихся червей. Глаза побелели и ослепли. Она смеётся, поглощённая безумием и буйством стихии.
– Я вижу тебя изнутри! – воет она громче ветра.
Эрика задыхается. Руки тянут её вниз, в ледяную бездну тьмы. Мутнеющий взгляд мечется, ища хоть искру надежды. Что это? Свет. Синий, яркий, маяк в ночи. И ещё один. Все ближе. Два светлячка на крыльях тьмы.
Птичьи когтистые лапы впиваются в руку, тисками сжимающую лицо Эрики. Отрывают, швыряют прочь. Клюв вонзается в кляп, вырывает его изо рта девочки. Глаз лопается и исчезает. Но дышать
