Дмитрий Михайлов - Избавитель
Дьявол откинулся на спинку и заговорил громко, словно хотел, чтобы слова его донеслись до Небес:
— Но я верну себе всё, что мне причитается! Я заполучу этот мир! — он протянул руку вверх и сжал кулак, словно хотел схватить ускользнувшую от него Землю. — И я заберу души людей!
— Зачем они тебе?
— Он отнял у меня самое дорогое — я сделаю то же самое!
— Но разве это возможно?
— Я даю людям всё, что они пожелают, и, в конце концов, они отвернутся от Него.
— Посмотри за границы своих гор, разве это делает их счастливыми?
— Их счастье меня не волнует, — сурово парировал Хозяин и добавил уставшим тоном. — . А теперь пошел прочь, ты меня утомил.
Дьявол разочарованно откинулся назад и углубился в свои невеселые думы, а Василия подхватили под руки и с улюлюканьем и хохотом вынесли в Ад.
Глава XII
Потекли долгие годы. Пребывание в Аду для Василия было тяжёлым испытанием. Он не умел радоваться жизни, как это делали окружавшие его грешники. За это он их и презирал, и завидовал им. Сама адская жизнь вокруг них била ключом, и они пили из этого ключа жадными глотками и не могли напиться. Всё, что он умел, всё, что наполняло его жизнь на Земле смыслом, была молитва за других людей, но здесь эти способности никому не были нужны. Василий стремился держаться целомудренно, памятуя о своем сане, но нет такой крепости, которую нельзя было бы взять долгой осадой. И он сдался, но не сразу, а, как это обычно бывает, постепенно: скажет слово, совершит незначительный поступок или просто помыслит — и вот уже пошла трещинка по крепостной стене. Крепость стоит, и грозно возвышаются ее башни, и рвы глубоки, но одна стена уже с трещиной. Если б только можно было снять осаду, избавиться от всего этого окружения! Однако вокруг крепости разбила лагерь тьма искушений и терпеливо обстреливает стены, не давая ни единого шанса осажденным. Так, по камушку, крепость разрушается, и вдруг однажды оказывается, что ров легко перейти вброд, остатки стен — перешагнуть, а вражеская армия уже давно ворвалась в крепость и заняла почти все строения, вытеснив осажденные добродетели в ветхий сарай. Осада превращается в пустую формальность, но даже соблюдать эту формальность уже не хватает сил.
Он пробовал бороться с депрессией разными делами, но чем можно заняться в Аду? Василий убирался на улицах, но уже через час они принимали свой прежний вид. Проповедовал, но толпа смеялась над ним и расходилась. Писал сочинения, но его рукописи поджигали и носились с ними по улочкам, как с факелами. Словом, всё, что он ни делал, никто не ценил, никому это не было нужно. Он ненавидел за это грешников, ненавидел себя, ненавидел свои дела, которые казались ему презрительно мелкими, и которые он рано или поздно забрасывал и вновь впадал в депрессию.
Депрессия эта раз от раза становилась всё глубже и продолжительнее, он чувствовал, как его сознание превращается в жуткий сплав уныния, злобы, сиюминутных желаний и нагромождения нелепых мыслей. Всё это грозило закончиться умопомешательством. Но Василий уже не хотел бороться с этим состоянием и с равнодушием, даже с каким-то самоистязательным упоением ждал того момента, когда разорвёт на себе рясу и с рёвом бросится с кулаками на ненавистные ему души, и сам будет безжалостно избиваем, и изгнан отовсюду, пока не окажется в диких краях Вечной Смерти.
Но, как это часто бывает, нашу жизнь определяют не столько наши грандиозные планы, сколько мелкие случайности. И вот однажды, пребывая, как всегда, в прескверном расположении духа, в том расположении, когда всё, абсолютно всё вызывает раздражение и ненависть, Василий оказался на большой площади перед огромным дворцом. По периметру площади рядами стояли столы, которые вместо ножек головами и передними лапами подпирали темно-серые гаргулии. Они неподвижно сидели на корточках с постными мордами. Они походили на каменные изваяния, но когда им наступали на хвосты (а таких любителей было немало), гаргулии начинали шипеть и сотрясать крышки столов. Сверху столы были накрыты бардовыми шёлковыми скатертями, заставленными золотыми и серебряными блюдами, кувшинами и вазами, переполненными яствами и вином. По обе стороны от столов стояли длинные широкие скамьи с мягкими парчовыми подушками с золотыми кисточками по углам. На этих подушках, разбившись на небольшие группы, восседали довольные души, неспешно поглощая еду и ведя такие же неспешные беседы.
На площади было полно народа. В её центре находился широкий круглый постамент, окружённый треножниками с огнём. Когда-то здесь возвышалась большая скульптурная композиция, но сейчас её остатки валялись на окраине площади, а на освободившемся месте под рев толпы состязались два борца с завязанными глазами. Борцы пытались нащупать друг друга и вытолкнуть противника в один из треножников, и если кому-нибудь это удавалось, проигравшего тут же охватывало пламя — это придавало зрелищу пикантную остроту. Пьяные болельщики без устали подбадривали состязавшихся криками и ударами длинных палок по ногам. Но крики эти скорее мешали, не позволяя услышать противника, а удары отвлекали, и потому бойцы наталкивались друг на друга, скорее, по случайности.
Василий нахмурился и опустил злой взгляд. Эта толпа и её рёв вызвали в нем приступ бешенства, такого бешенства, что руки его начали непроизвольно совершать мелкие судорожные движения, а плечи затряслись. Захотелось схватить скамью и отдубасить всех этих болванов! За крик, за пьяное разнузданное поведение, но, главное, за то, что они веселы в то время, как сам Василий изводился злобой. Но вместо этого он подошел к столу и, крепко схватив жаренную ногу какого-то беса, обрушил всю ярость на нее, вонзая зубы по самую кость и вырывая огромные куски, которые затем проглатывал, почти не пережевывая.
Не подчиняйтесь гневу, — рядом послышался голос, явно обращенный к нему.
Василий поднял глаза — напротив него сидел немолодой китаец.
— Гнев не способствует решению проблем, он может их только создавать.
Китаец смотрел на Василия беззаботным и даже веселым взглядом, и этот взгляд еще сильнее распалил бывшего священника.
Не твое собачье дело, — рявкнул он и тут же почувствовал всю мерзость своих слов, отвращение к самому себе и от этого — желание сделать что-нибудь ещё более гадкое. Одна из гаргулий под столом зашевелилась — стол качнулся, и Василий изо всех сил хватил кулаком по крышке так, что все кувшины на нем повалились, а на пол с громким звоном грохнулись несколько тарелок и кубков. Вино вылилось из кувшинов и разбежалось по скатерти, словно спешило укрыться от его гнева под блюдами.
