Формула власти. Новая эпоха - Анастасия Поклад
Над Принамкой гулял ледяной ветер. Вражеские досколетчики метали взрывчатку, с кораблей отстреливались в ответ. Наргелиса сорвала голос до хрипоты, отдавая приказы. Войска из Ордена и Голубой Пущи стояли насмерть, как привыкли стоять всю зиму. Некоторые корабли топили, брали штурмом, словно маленькие крепости.
Наргелиса не поняла, как это случилось. Только что их корабль успешно отражал атаки, делая маневр за маневром, а потом его тряхнуло от кормы до мачт, по правому борту взметнулось пламя пополам с тлеющими щепками. Канат, за который она держалась, лопнул, небо с землей поменялись местами, и Наргелиса лишь смогла осознать, что летит вниз головой, даже не успевая вставить ноги в крепления доски…
Она упала за борт, на кого-то из солдат обды, рубанула ортоной. Вода холодными клещами сжала тело до самой шеи. Наргелиса второй раз в жизни ощутила себя на краю глупой и нелепой гибели. Но тогда, в Кайнисе, ей грозила смерть от огня, а сейчас предстояло утопнуть. Она вынырнула, отчаянно барахтаясь, ища хоть какой-то крупный обломок, за который можно уцепиться. Кругом были тела, пепел и обугленная труха. Даже ее доска пошла ко дну.
«Говорят, доски обды умеют держаться на плаву…»
Рядом снова рвануло, покинутый корабль натужно заскрипел, накреняясь. Оглушенная, замерзшая, потерявшая ориентацию, Наргелиса увидела над собой темную водную рябь и поняла, что идет ко дну.
Руку, ухватившую ее за шиворот, она уже не почувствовала.
* * *
Гера шел по лагерю и ловил настроение своих воинов. Отблески факелов мерцали на гладком заколдованном металле его кирасы. В эти часы перед рассветом никто не спал — с первыми лучами солнца протрубят атаку, и начнется наступление. Первое наступление последнего боя пятисотлетней войны.
Позади осталась детская канитель под Редимом, переговоры в Локите, Вириорте и Компитале, бой на равнине и молнии под Фирондо, Гарлей, страшные Кайнис, Зигар и Косяжья Крепость, Кивитэ и распахнувший двери Институт. Позади тяжелейшая зима на переправе, потери, доски, болезни, победы и поражения, множество миль ползком, под стрелами и огнем тяжеловиков — и еще больше бегом, в атаке, при поддержке гранат. Случалось всё: гибель старых товарищей и обретение новых, раны, сорванный голос во время команд, вопли горя и ликования, поцелуи любимой, благородные дела и даже интриги, будь они неладны.
Переправа одолена, Мятезуч пал, яростно сражаясь, почти погребенный под обломками. Взят с налету соседний город Диграстр, разбиты большие войска Голубой Пущи под Северной крепостью.
А сейчас войска обды стояли в окрестностях Мавин-Тэлэя — орденской столицы.
Оглядываясь назад, Гера едва мог поверить, что все это произошло с ним. Разве думал он о подобном, когда в сарае с досками клялся в верности младшегодке с колючими глазами? Клима постоянно говорила, что сделает его своим главнокомандующим, но разве мог он представить еще два года назад это войско, кирасу и стены в тысяче шагов?
Неумолимо приближался рассвет и вместе с ним — начало последнего боя.
Гере нравились настроения среди солдат. Никто не сомневался, что столица Ордена будет взята — хотя, конечно, держать ее будут покрепче, чем Кайнис и Мятезуч. Поговаривали, что наиблагороднейшего в городе уже давно нет — струсил, выродок больной крокозябры, удрал не то на остров Аталихан, не то в Голубую Пущу, откуда обда его все равно достанет. Благодаря своему высокому положению, Гера знал, что слухи правдивы. Едва была взята переправа, наиблагороднейший покинул столицу, наказав ее оборонять. Скорее всего, в Мавин-Тэлэе об этом мало кто знает, но уж Климины агенты постараются, чтобы к началу штурма о трусости и предательстве главы Ордена проведала каждая собака.
Еще пользовалась успехом множество раз пересказанная из уст в уста байка, как после прерванной свадьбы воспитанник Института Валейка при всем народе орал на саму обду Климэн бранными словами, а та молчала и ничего ему не смела возразить. Список упомянутых слов пополнялся от одного рассказчика к другому и в последних версиях байки соответствовал скорее портовому сапожнику, чем образованному юноше шестнадцати лет. Но у любого костра история принималась на ура, с особым трепетом слушали мораль: мол, Валейка тот шибко умный и оттого стукнутый об тучу на все темечко, а нормальному человеку при таком раскладе милосердная обда уже бы давно башку свинтила. Теперь Валейку подбросят на Сильфийские Холмы, и достанется же от него воробушкам!
Как свидетель рождения байки, Гера знал, что орущий Валейка и правда в тот момент был малость не в себе, а Клима — настолько поражена обманом Юргена, что не сразу догадалась заткнуть разошедшегося подчиненного и уединиться для конструктивной беседы. А вот откуда общественности стали известны секретные планы о переводе Валейки на должность посла в Холмах, не могла сказать даже вездесущая Гулька.
Мимо знакомого шатра Гера сперва хотел пройти, не останавливаясь, но потом все же отдернул полу и вошел.
Тенька не спал. Сидел на кровати, скрестив ноги, и черкал на подмокшем листке бумаги какую-то малопонятную таблицу. В изголовье походной кровати валялась его кираса, более легкая, чем у Геры, но тоже заколдованная от ударов и стрел.
Услышав шаги, Тенька поднял голову и изумленно уставился на друга.
— Чего, уже утро? Наступаем?
— Ты хоть ложился? — уточнил Гера, проходя к кровати и устраиваясь рядом. — Я же велел тебе хорошо выспаться!
— Я почти спал, и тут… — колдун кивнул на таблицу. — Очень интересненькие данные получаются!
— Это поможет нам в бою?
— Не, здесь про синтез сортов гороха. Любопытная вещь!.. А чего, уже правда утро?
— Почти, — вздохнул Гера. — Можешь одеваться.
Тенька внес в свой ночной труд еще пару закорючек и потянул из-под кирасы куртку и штаны. Гера с легким неодобрением понаблюдал, как друг неловко прыгает на одной затекшей ноге, стремясь другой попасть в штанину, и тихо спросил:
— Айлаша больше не приходит?
— Мы на вашей свадьбе разругались в хлам, — сокрушенно признался Тенька. — Наверное, уже навсегда. И я опять не помню, из-за чего!
Он страдальчески глянул на кирасу: то ли в который раз мысленно переживал разрыв с любимой, то ли не хотел снова напяливать эту тяжеленную неудобную штуковину, лишенную духа прогресса. Гера встал с кровати и принялся помогать, чтобы у друга даже мысли не возникло, будто на сей раз без кирасы можно обойтись.
Всевозможные болезни высушили Теньку почти вдвое, и если на его посветлевшие глаза и почти белые волосы Гера обращал мало внимания, то худосочные конечности,
