Возвращение (СИ) - Галина Дмитриевна Гончарова
А потом чернота накатила.
Устя уже оседала на пол, когда последним усилием скомкала платок, сунула его за пазуху.
И — чернота.
Глава 13
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.
Я плыву в черном уютном океане. Спокойном и уютном.
Мне хорошо.
Откуда-то снаружи доносятся голоса, я не хочу им откликаться. Не буду.
Я знаю, что со мной случилось.
Сегодня я создала свой первый оберег.
Не все волхвы на такое способны. Силы у всех разные, дано всем разное. Вот и мне так же.
Оказалось, я могу.
Я знаю, что за оберег я сделала. Против порчи. Только не всякой.
Вот, к пример, ежели бабе чрево затворили, или лицо вдруг прыщами покрылось, тогда мой оберег поможет. А если на невезение на семь лет прокляли, или дорогу запутали, тогда можно платок при себе хоть сколько носить — не поможет. Не от того он сделан.
Только порча. Только на здоровье.
И я даже знаю, почему так.
Верка.
Несчастная наглая дурочка, которая так гордилась, что спит с боярином. Смешная...
Была смешная.
Не заслужила она...
За меня смерть приняла. Меня хотели извести, в нее заклятье угодило. Именно меня.
Не хочу возвращаться.
Там плохо, там отец, там Фёдор, там...
Там — Боря. Боренька. В той жизни я его и не назвала по имени ни разу. Не насмелилась. Все государь да государь. А может, ему и хотелось иного?
Смотрел он на меня — тепло и весело. Не как на козу говорящую. И было ему хорошо, хоть ненадолго о веригах своих забыть, заботы с плеч скинуть.
Не за то ли на меня порчу наслали?
А если на Бореньку ее нашлют?
Не позволю!
Не дам!
Кровью изойду, костьми лягу... не позволю!!!
Здесь, в море сумрака, хорошо и покойно. Но ТАМ, снаружи, без меня не смогут обойтись. Один останется самый лучший, самый хороший человек в мире. Мой единственный.
Мой любимый.
Этого нельзя допустить.
Я изворачиваюсь всем телом — и вижу высоко над собой, в сплошной черноте, единственную звезду. Это выход. Мне очень надо туда.
И я рвусь вверх, что есть силы.
— Ох ты... растудыть-тудыть!
* * *
В бреду такое не услышишь, в монастыре — и то Устинья такой брани не слышала. А были среди монашек всякие...
Бранился как раз поп. Серьезный, осанистый... видимо, стоял он рядом с лавкой, а Устя, как рванулась вперед, так и душа с телом слилась. И тело тоже вперед потянулось.
Вот она его и ударила ненароком.
А... зачем он тут?
И кадило на полу валяется...
— Не умерла я, не надобно меня отпевать!
С другой стороны хихиканье послышалось. Устинья голову повернула — так и есть. Илюшка веселится. Как-то странно, словно бы и не хочет смеяться, а и остановиться не получается.
— Батюшка и не собирался. Испугала ты нас, вошел я в горницу, а ты лежишь. Я и к батюшке бегом... вдруг с тобой то же, что и с Веркой. Пусть хоть святой водой покропит.
Ой, как это бы от язв-то помогло! Но ведь испугался, что смог — сделал.
— Благодарствую, братец милый. Батюшка, благословите?
— Символ веры прочитай, чадо.
Отец Паисий Устинью давненько знал, да мало ли что...
— Верую во единого Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым...
И прочитала, и перекрестилась, как положено, и крест поцеловала, и от святой воды не шарахнулась — батюшка дух перевел. Все-так страшно это... когда порча, когда прямо перед тобой человек умирает, от колдовства черного, а ты и сделать-то... что ты сможешь? Перекрестить? Соборовать?
Оно помогает, конечно. Только не всем и не всегда. Верке точно не помогло бы.
— Слава богу, чадо. Что случилось с тобой?
— Верку вспомнила. Как она... и сомлела.
Это священнику тоже понятно было. Девка, все-таки, как тут не сомлеть?
— Молись, чадо. Читай символ веры, а если что 'Да воскреснет Бог и расточатся врази его...'.
— Благодарствую, батюшка.
Получила Устя еще одно благословение — и священник отправился покойную отпевать, как положено. Страшно, конечно, а все ж чадо Господне, мученической смертью умершее — нельзя в последнем ей отказать. Ох, как бы на кладбище не перекинулось, а пуще того, на него самого.
Три дня ждать?
Псалтырь читать?
Поп только рукой махнул. Сегодня же похороним! По чину там, не по чину... страшно! Понимаете? Страш-но!
Да и приплатил за это боярин, как бы не втрое. А боярышня — а что с ней? Жива, здорова, в вере крепка. Ему того и достаточно.
Брат и сестра вдвоем остались.
Помолчали.
Первым Илья молчание нарушил.
— Устяша, что это было-то?
— То и было, Илюша. Навроде твоего аркана, только тот убивал медленно, а это — быстро.
Илья как представил — аж побледнел.
— И со мной бы... вот ТАК?!
— И с тобой так же. Порче все равно, ей убить надобно.
— Устя... страшно-то как.
Устя поняла — брат полностью подавлен. Не то никогда б она тех слов не услышала. Ни разу Илья в своем страхе не сознавался, только вперед шел и дрался. Или ругался черными словами.
— Страшно, братец. А больше всего то страшно, что не знаем мы врага в лицо.
— Не знаем...
— Кто угодно за этим стоять может. Кто угодно... может, и у нас в гостях эти люди бывали. А может, и родня какая. Страшно это — от каждого удара в спину ждать.
А ведь так она и жила. Больше двадцати лет, только удары в спину, и рядом никого, некому даже поплакаться, некому даже пожалеть ее...
Устя плечи расправила.
Было?
Так больше не сбудется!
— Кто угодно... ты так и не рассказала, что в палатах было.
— Да ничего там такого почти и не было. Фёдор только... пугает он меня, Илюша.
— Пугает?
— Отцу я такого не скажу, не поймет он. Для него коли Фёдор — царевич, то этим все и сказано. А он иногда становится, как одержимый. Безумный какой-то. Что-то такое в нем проступает... не знаю, как и сказать!
— Одержимый?
— Не знаю, Илюша. Никто другой его не боится, ни мать его, вдовая царица, ни брат, ни царица Марина. Не видят они, что ли? Истерман, ближники Фёдоровы... всем, как глаза застит!
