Возвращение (СИ) - Галина Дмитриевна Гончарова
Застыли все.
Фёдор глазами захлопал, как большой сом.
Руди первым понял.
— Права ты, боярышня. Может, государыню Любаву попросим? В ее оранжерее птица себя хорошо чувствовать будет? Там и другие есть, ей и тосковать будет некогда.
— Когда царевич не прогневается? — Устинья повернулась к Фёдору, подумала, что близок он к очередному приступу. Вот, и вены на лбу вздулись... — Не обессудь, государь, а только на нашей сторонушке такая птица не приживется. Кому — канарейка заморская, кому сокол.
— И пара соколу — соколица, — тихо вставил Руди.
Устя только понадеялась, что сокола ей не подарят. Не любила она никогда охоту, подло это.
Когда ради пропитания, один на один, когда для семьи стараешься, когда шансы есть у тебя и у зверя — это честно. А когда у тебя загонщики, оружие, кони, свита, а у зверя только ноги и удача...
Царская охота — это просто очередная подлость. Убийство, вот и все. Нет в ней никакой чести и доблести. И красоты тоже нет.
Борис охоту тоже не любил. А Федя от нее шалел, дурел. Нравилось ему зверье травить, кровь нравилась, смерти...
Упырь!
Но слова про сокола услышал, понял.
— И то... не подумал я, боярышня. Соколица с руки есть-пить не станет, в клетке не выживет. Ей небо надобно.
— И сокол рядом.
Только ты не сокол. Ты... ты — блоха в перьях!
Вслух Устя этого не сказала. Так что Руди подхватил клетку, удачно подхватил под локоть боярыню Евдокию, а государыня Любава и сама встала. Надо же посмотреть, как птичку выпускать будут?
А вот царица Марина и шагу не ступила. К чему ей?
— Одних вас оставлять не надобно, Феденька, то урон девичьей чести будет.
Фёдор кулаки сжал, а ответить не успел.
Неудачно так получилось...
Столик, на который Руди свою клетку ставил, был накрыт для чаепития. А он-то чашки подвинул. Вот одна из них балансировала на краю, а потом и свалилась. Прямо на роскошный царицын белый летник. Чай выплеснулся, на белом коричневое пятно — грязное, размытое. Чашка только звякнула.
— Б...!!! — поносно выругалась царица.
Устя смотрела на ее лицо — и страшно становилось.
Такие у нее глаза были.
Жива матушка, это ж просто летник! Тряпка расшитая! Таких десяток смени — не заметишь! Ты царица, не первый он у тебя, не последний! А она так смотрит... словно убила бы!
За глупость!
За случайность.
А ведь раньше Устя ее такой не видела.
Марина с ней и не разговаривала, правду сказать. Так, могла пару фаз бросить, до слез довести, мимоходом, и дальше пойти. А сейчас Устя не удержалась.
Знала, что смерть рядом стоит — и не смолчала. Слишком уж ей больно было — ТОГДА.
— Как платье-то жалко, государыня. Это не отчистишь, сливки в чай наливали свежие, это только перешивать придется. Уж больно некрасиво выглядит, как засохшая кровь.
А оно и правда так выглядело.
Чай красновато-коричневый, да молоко еще оттенок разбавило. Вот и получилось ржавое пятно, некрасивое....
— Ах ты...
Марина еще одно ругательство выплюнула — и за дверь вылетела. Переодеваться.
А может, еще и чаем ее ошпарило. Хотя это уже неправда. Он не такой горячий. И молоко разбавило. Оххх.
Фёдор руки протянул, Устинью за плечи взял.
— Устенька моя... красавица...
— Царевич, я не холопка какая, меня в углу зажимать!
— Не холопка, конечно. Боярышня... царевной будешь. А хочешь — царицей? Все для тебя сделаю, только не противься... ты мне как воздух нужна, жить без тебя не могу, дышать не получается...
И выглядел Фёдор при этом так... Устя даже встревожилась. Лба его коснулась.
А ведь и правда — вид ошалелый.
— Да здоров ли ты, царевич?
— Не знаю. Только о тебе думаю, едва два дня эти прожил... как до отбора доживу — не знаю... обними меня, Устяша! Устенька моя...
Устя задрожала.
Еще шаг, еще движение, и она...
Она с собой не совладает.
Но — Фёдор не успел шелохнуться. Дверь наново открылась.
— Отпусти боярышню, братец. Непотребное творишь!
Когда б на Фёдора ведро воды вылили, и тогда б он так не подскочил.
— Брат?!
Устя развернулась, поклонилась в пол.
Лицо спрятала. Хоть ненадолго. Хоть пару секунд. Не ждала она...
— Государь.
— Поднимись, боярышня. Посмотреть на тебя хочу.
Устя уже с лицом кое-как совладала. Выпрямилась, в глаза ему посмотрела.
Тоже серые.
Только у Устиньи глаза прозрачные, словно ручеек на камнях. А у царя темные, грозовые, с примесью синего. И в самой глубине их, вокруг зрачка — золото. Ровно молнии проблескивают.
Волосы темные, потемнее каштана спелого, плечи широкие, а лицо спокойное и доброе. И усталое... круги под глазьями синие. В каштановых кудрях всего несколько нитей седых... Устя его совсем таким и помнила.
Другого вспоминать не хотела.
— Вот ты какая, боярышня Устинья.
А Устя и рта раскрыть не могла.
Хотелось шаг вперед сделать, ладонью лица его коснуться, губами усталость стереть.
Вернулась я, Боренька.
К тебе вернулась. А ты меня и не знаешь, и не любишь, и раньше не видывал. Ты покамест жену свою любишь, не меня...
А я...
В тот раз я тебя только на отборе своем увидела. И вдохнуть не могла. Влюбилась в миг единый...
А ты только на Маринку и смотрел, других не видел, не хотел видеть. А она... она по сторонам поглядывала.
Не стоит она тебя, и никто другой не стоит. И я наверное... только вот я тебя люблю больше жизни своей, больше смерти. А ты меня — нет.
— Одобряю, Фёдор. Когда жениться решишь, благословлю.
— Благодарствую, брат.
— А ты, боярышня, что скажешь? Порадовал я вас?
Устя сама себе удивилась. Она еще говорить может? Может ведь? Правда?
— Ты, государь, всех порадовал. Брата своего, родителей моих, вдовую государыню. А меня спрашивать никто и не будет, девке ведь своего ума не полагается.
— Не люб тебе мой брат?
А брови сдвинуты, но только для вида. Устя точно знала — не сердится. Сколько раз подглядывала, как царь государственными делами занимается, с боярами говорит, послов принимает. Все его выражения узнавала. И это тоже. Весело ему, любопытно. Не встречалось ему такого ранее.
— Ему отвечала, государь, и тебе отвечу. Любить того, кого
