Тьма на кончиках пальцев - Дмитрий Швец
Я покосился на гувернантку. Она поморщилась, махнула рукой и села за стол. А Ильяс продолжал:
— Вот камин теперь. Чего его чистить-то, а? Вчерась же чистил.
Я услышал, как скрипнули зубы Анастасии Павловны, взглянул на неё. Внешне она была спокойна, только глаза закатила.
— Я скажу, Ильяс! — пообещал я. — Обязательно скажу.
— Благодарствуйте! — поклонился он и опустился на колени перед камином.
— Так, выдохнула Анастасия Павловна, — и на чём мы с вами остановились. Три четвёрки это..., — она подняла обеспокоенный взгляд куда-то поверх меня.
С лестницы послышались шлёпающие шажки маленьких ножек, детский жалобный всхлип и заспанный девичий голос просипел:
— Насия Пална, мне опять космалы снились, — Оля села на ступеньку и, выронив плюшевого мишку, заплакала.
Бедная Оленька, ей всего четыре года, а кошмары уже стали её постоянными спутниками. Что поделаешь, она родилась не в той семье. Она могла бы быть прекрасным, счастливым ребёнком, могла бы смеяться с утра до ночи, радуясь игрушкам и радуя родителей. Но она родилась здесь, среди нас.
Она радуется сама и радует родителей и нас, её родственников, но кошмары пришли к ней раньше, чем ко всем нам, и они сильнее. Они злее. Ей придётся свыкаться с ними, приспосабливаться. Как и всем нам. Но мы старше, мы уже что-то умеем, что-то можем. Мы знаем, как противостоять кошмарам. Мы не можем их победить, не можем их игнорировать, но мы умеем не поддаваться им.
Она не знает ничего. Она слишком мала, чтобы понимать, что на них можно просто не обращать внимания. И всё же, она моя сестра, маленькая, беззащитная, безобидная. Добрая, ласковая, весёлая днём, вечером она превращалась в мрачную, замкнутую, ничего не хотящую. Пока ещё не злобную, но это тоже придёт. К Наташке же пришло, хотя таких кошмаров, как у Оли, у неё не было.
Недосып скажется на ней. Обязательно. Она уже сейчас сопротивляется сну, занимает себя, чем сможет, пока не засыпает среди игрушек, что должны её защищать. Но кошмары всё равно находят её. Обычно Оленьку спасали амулеты, и новый, только что заряженный не позволял кошмарам проникать в её разум, но каждый следующий заканчивался быстрее и требовал всё больше. И стоил всё дороже. Видимо, сегодня и купленный на прошлой неделе кончился. Всего шесть дней назад. Шесть дней. Эдак артефактор к нам домой переедет.
— Я сам! — я встал, жестом остановив бросившую карты на стол и начавшую подниматься гувернантку. — Я сам.
Оля подняла круглое бледное личико, улыбнулась мне, протянула маленькие ручки, обняла меня за шею, прижалась всем телом. Я ощутил, как по плечу потекли её горячие слёзы. Прижал её к себе, поднялся.
— Тебе со мной не страшно? — спросил я, поцеловав её в щеку.
— Нет! — радостно улыбнулась она. — С тобой мне никогда, никогда не стлашно!
— Тогда пойдём! — я шагнул на лестницу. — Сегодня я буду спать с тобой!
Она ничего не ответила, лишь сильнее прижалась ко мне. Я пригладил её русые волосы и, перехватив маленькое и такое родное тело поудобней, поднялся по лестнице. В спину мне полетело одобрительное бурчание гувернантки.
— Я всё слышу! — усмехнулся я, ступая в коридор второго этажа.
Дверь скрипнула. Узкая полоска света ворвалась в комнату, прорезала темноту, подсветив запрокинутую голову Оли. Сестренка спала беспокойно, часто вздрагивала, ворочалась, бормотала во сне. Её маленькие ручки впивались в простыни и одеяла, она лягалась и выгибалась. Но она спала. Спала спокойно, насколько может спать спокойно столь деятельная натура. Она спала, и разум её отдыхал. Сейчас ей кошмары не снятся. Я вижу. Я знаю. Кошмары снятся иначе.
Я повернулся. В дверях, облокотившись на косяк плечом, стоял отец. Вид у него был довольный, но вместе с тем напуганный и уставший донельзя. Он всегда говорил, что мы, благородные господа, не имеем никакого морального права показывать свои слабости на публике. И неважно, сколько вокруг народу, неважно, кто они, их доход, происхождение. Если ты благороден, ты должен оставаться таким до самого своего конца. Единственное место, где можно показать слабость, — это дом. Единственные люди, кто может видеть твою слабость, это родные, самые близкие твои люди. Те, кому ты всецело доверяешь. Отец всегда был строг и собран. Я никогда не видел его ни слишком печальным, ни излишне радостным. Иногда мне казалось, что он не испытывает никаких эмоций. И вот сейчас он смотрит на меня, и во взгляде его нежность смешивается с напряжением. Он позволил мне видеть свой страх, свою усталость. Неужто он, наконец, понял, что я вырос, понял, что может мне доверять.
Я начал вставать, но он остановил меня, подняв ладонь. Ещё минуту отец стоял в дверном проёме, подсвеченный снаружи, отчего казался не человеком, а забавной тенью. Его взгляд скользил по комнате, словно в поисках чего-то, но, видимо, не нашёл.
Отец покачал головой, вошёл внутрь, плотно прикрыл дверь, чиркнул спичкой, подпалил свечу.
— Не спишь? — спросил он, присаживаясь на самый край кровати, прикрыв широкой ладонью свечу так, чтобы свет не попадал на спящую дочь. Он и в комнату не попадал, лишь ладонь просвечивал, да от пуговиц на камзоле отражался.
Зачем отец вообще зажёг свечу? Кто знает, иногда он совершает очень странные поступки. Как, например, его вопрос. Сплю ли я? Конечно, сплю! Конечно! Разве не видно?
— Нет, — шёпотом ответил я.
Оля застонала, задёргалась, глаза её забегали под веками, лоб наморщился, в складках появились капельки пота. А вот и кошмар. Она всхлипнула, хихикнула, приподнялась и ухватила меня за палец. Тело её тут же обмякло, на губах появилась улыбка, глазки перестали бегать, складка на лбу разгладилась. Оленька упала, разметав на подушке копну светлых волос.
Отец наклонился над ней, отбросил пряди с лица, позволяя ей дышать. Его пальцы пробежали по лбу дочери, стёрли пот. Он улыбнулся, глядя на неё с теплотой и нежностью, приложил ладонь к её щеке. Прикрыл глаза, наслаждаясь тем, как крохотное личико тонет в его огромной ладони. И вдруг резко, не отнимая ладони от лица Оли, повернулся ко мне. Он смотрел
