Возвращение (СИ) - Галина Дмитриевна Гончарова
— Н-нет, — с заминкой ответил Илья. И задумался.
А правда — чего? Чего может не хватать царице?
Про любовь, конечно, думать приятно, а только... любовь ли это? Или что-то другое? Илье любви хотелось. Но — и правда? А что не так с государем?
Не косой, не кривой... просто — не такой?
— Она его просто не любит.
Устя кивнула.
А, ну и такое бывает. Выдали по сговору, а человек не мил. И хоть ты мир обойди, а мил он тебе не будет! Сколько караваев железных не сгрызи, сколько сапог железных не сноси...
Это не сказка. Хотя и в ней намек. Иногда невзгоды пуще радости сплачивают, новое в человеке показывают. Но тут иное, похоже.
— Хорошо. Помолчу я, Илюшенька. А ты о другом подумай. Когда связь ваша закончится... сколько она уже длится?
— С полгода.
— Вот, закончится она рано или поздно. Или ты, как в глупых франконских пиесах, через окно удирать будешь, или она в монастыре окажется... всякое быть может.
— Может, — помрачнел Илья.
И будет.
Устя ему о том сказала, о чем он и сам знал. Просто... не хотелось думать. А ведь сколько веревочке не виться...
— А петле быть.
— А?!
— Сколь веревке не виться, на конце ее — петля.
— Устя!
— То не я сказала. Илюша, я на Апухтину погляжу поближе, найду повод. А ты... ты тоже подумай. Не оттуда ли твой аркан?
— Э...
— Я тебя не прошу все прекратить. Но подумать-то можешь?
— Могу. Подумаю я. Обещаю.
Устя коснулась руки брата.
— Побереги себя, Илюша.
А то ведь я тебя поберегу.
Правда, с кем же у тебя связь?
Ничего, в палаты царские попаду — разъясню. Потому что там она, это уж точно. Ты либо на службу ходишь, либо дома, либо в поместье... не бывало такого, что ты ночами отсутствуешь. Значит, в палатах.
Посмотрим.
И приглядимся. Не оттуда ли твоя беда пришла? Это ты считаешь, что никто и ни о чем не догадывается. А ведь часто наоборот бывает. Любовники и не подозревают, что о них знают.
Посмотрим.
Устя улыбнулась брату. Договор был заключен.
* * *
Поздно вечером Устя сидела у окна, вышивала шелком. Чего ж не шить, когда есть он?
Грустила.
Отец ей доволен будет или нет — то неважно. А вот что в палаты царские она поедет...
Это важно.
Ради этого она и лгала, ради этого овечкой прикидывалась, ради этого глазами хлопала. Фёдору голову морочила...
Только бы успеть.
Только бы не опоздать...
Ветер стукнул в цветные стеклышки, распахнул одно из них.
Устя посмотрела в окно. Поежилась.
На улице медленно падал первый, еще робкий и неуклюжий, реденький и неуверенный в себе снег. Девушка высунула в окно руку, поймала снежинку, лизнула...
Первый снег.
Глава 12
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.
Время заполночь, а я не могу спать.
Не помогает даже правильное дыхание.
Плохая я волхва. Вообще не волхва. Как подумаю, что ЕГО могу увидеть, так дыхание и перехватывает. Совладать с собой не могу.
Помню, как он умирал. Помню последний взгляд, кровь на своих руках, его дыхание — помню. Поцелуй наш помню, как минуту назад.
А сейчас все можно изменить.
Он жив!
Никому не отдам! Врагам не отдам, смерти не отдам, собой закрою! Всех убью, ведьмой стану, себя прокляну, душу отдам... не допущу! И только ветер глухо воет за окном...
А есть ведь еще и брат.
В монастыре одна у нас была...
Муж ее к ее сестре захаживать полюбил. Да так полюбил, что ребенка сестрица не от своего мужа родила, а от ходока. Монахиня та по родимому пятну и опознала, что ребенок от ее мужа.
И отомстила страшно.
Подождала какое-то время, а потом к ведьме сходила, яд купила и травить начала.
Обоих.
По чуть-чуть подсыпала, никуда не спешила. И так — несколько лет.
Оба умерли.
Мучительно, долго умирали. А она все детям оставила, да и в монастырь подалась, грехи замаливать.
Точно ли муж твоей зазнобы, Илюшенька, не знает о ваших шашнях? А то ведь и от него мог подарочек прилететь?
Ой как мог!
Я посмотрю, пригляжусь.
Не хочу брата лишаться. А ведь я его еще тогда лишилась...
Кто?!
Кто за всем этим стоит? Я ведь даже тогда ни о чем не думала. Царицей была, а за меня все решали. Кукла безвольная, глупая!
Все потеряла, что могла, самую жизнь свою — и ту провела бессмысленно.
Больше я такой ошибки не совершу. А сейчас... надо хотя бы полежать, раз уж спать не получается.
Хоть как...
Завтра будет тяжелый день.
* * *
— Устяша... ну-ка поворотись!
Палаты царские — особое место.
Боярин Алексей лично жену с дочерью отвезти собирался. По этому поводу и шубу боярскую надел, и шапку высокую.
Жена и дочь его обычно в простых сарафанах ходили, разве что полотно получше и потоньше. А так — обычная одежда. Поди, управься везде на подворье в летнике шитом,
Зато сегодня боярыня лучшие одежды вытащила. Сама была в рубахе из дорогого заморского зеленого шелка, диковинными птицами расшитой, поверх алый летник надела, с золотой нитью, душегрею волчьего меха накинула, на голову кику рогатую, тоже с жемчугом надела.
Зарукавья, ожерелье, кольца — все при ней. Устя на это смотрела спокойно. Но когда мать начала ее одевать — воспротивилась.
В тереме царском встречают по одежке, пусть ее и видят, как птичку серую, невзрачную. Так что одежду Устя себе сама выбрала. Отец косился неодобрительно, но решил не спорить.
Бабье дело — наряжаться, а вот разбирать их наряды другие бабы будут, не он.
Рубаха простая, белая, летник светло-голубого шелка, голубая же повязка на голову, лента в косу.
На шею — только одно украшение — кулон с дорогой бирюзой персиянской. Этот кулон на рождение Устиньи прабабка дарила.
И ни колец, ни зарукавий — ничего.
— Хоть жемчуга бы надела, — ворчала боярыня, влезая в колымагу.
— Маменька, так краше царицы мне не одеться. Да и не так наш род богат...
— Не надо краше царицы! Но боярышня ты! Не девка сенная!
— Царица тебя, матушка, пригласила, не меня. А я так... пусть все так и думают. Взяла боярыня дочку, полюбоваться на палаты царские, стоит, робеет в углу.
— Ох, Устяша, боязно мне. Царица же!
— Так и что с того, маменька?
— А
