Возвращение (СИ) - Галина Дмитриевна Гончарова
— Не умею...
— Знаю, Устяша. А она не понимает этого. И злобится. В моих родных местах так говорят. Дружишь с гадюкой — дружи, а палку в руке держи. Вот и ты ее держи, да оглядывайся. Если будет возможность — ужалит тебя Аксинья.
— Даже себе во вред?
— Постарается, чтобы не во вред. Но и такое быть может. Не понимаешь ты силу зависти и ненависти.
— Нет, нянюшка.
Понимаю.
И нашу последнюю встречу с сестрой хорошо помню. Только глаза закрой — и вот она перед глазами. Разодетая в дорогие наряды, накрашенная, напудренная... отчаянно злая и несчастная. Такая, что я ее даже пожалела. И тем еще больше уязвила? Она меня жалеть и жалить приползла, а я ее...
Неуж так и было?
Почему я не видела? Не задумалась?
Только после монастыря что-то осознавать начала. Только на своем горьком опыте научившись...
— То-то и оно. А еще — красивее ты. И добрее, и душа у тебя больше. А это не присвоить, не отнять. Вас рядом поставить, так люди сначала к тебе пойдут, потом к ней. И это ей тоже хуже крапивы. Золото дать можно, камни самоцветные. А люди ее все одно любить не будут. А тебя — будут.
А еще нельзя отдать то, что внутри. Крохотный черный огонек под сердцем. А если бы и можно — Аксинья его точно не выдержит. Не волхвой станет — ведьмой. Сама себя проклянет.
Нет выхода.
— Ох, нянюшка. А может, все же перерастет?
Дарёна едва девушку по затылку не треснула.
Вот дурища-то, прости Господи! Из жабы соловья не вырастить, хоть ты ее золотом со всех сторон облепи! А все ж одной квакать, второму петь. И не обойти этого никак.
Сдержалась. Только коротко и сухо отозвалась.
— Спиной к ней не поворачивайся.
И ушла бы, да тут холопка в дверь сунулась.
— Боярышню боярин кличет. Говорят, от царя кто приехал...
От... царя?!
* * *
Когда Устя в горницу вошла, да Михайлу увидела...
Руки сами в кулаки сжались.
Не от царя, от царевича. Перепутала дура! Но Устя говорить ничего не стала, поклонилась.
— Звали, батюшка?
— А и то, звал, Устя. Вот, от царевича тебе привезли что... возьми. Разрешаю я.
— Благодарствую, батюшка.
Михайла с лавки поднялся, к Усте вовсе уж близко подошел.
Руку протяни, коснись...
И мог бы!
И протянуть, и схватить, и обнять. Так близко, почти... и — нельзя! Ничего нельзя сделать, только рядом стоять, только запах ее чувствовать, травяной, полынный, только в глаза смотреть.
Рядом локоть, да не укусишь!
— Боярышня Устинья, государь мой, Фёдор Иванович, передать просил.
Сверток протянул.
Большой, из ткани легкой, шелковой...
Устя подарок взяла, да тут же, при батюшке и ткань развернула. Чего ей таиться, скрывать? Вся на виду.
На пол грамотка выпала.
Устя подняла, глазами пробежала. Писал царевич на лембергском. А она на нем читала легко, чай, в монастыре не одна книга на нем была.
Устиньюшка, свет мой!
Прими, не побрезгуй. С маменькой поговорил, обещала она через два дня боярыню Евдокию позвать.
Вечность целая!
Весь я в мыслях о тебе.
Твой Федя.
— Что царевич пишет? — когда боярину с любопытством совладать?
— Прочитай, батюшка. У меня от тебя, да от матушки, секретов быть не может.
Устя грамотку протянула, а сама за сверток взялась. И едва не зашипела в гневе.
Иглы.
Тонкие, дорогие.... Штук двадцать их тут.
Шелк разноцветный, не только синий, золотая нить — хоть вышивать, хоть шить, бусины стеклянные самые разные, на десяток девок хватит, не то, что ей одной.
Все то, что потеряла она из-за татей.
А теперь пусть ей ответят, откуда Фёдор про то знает? А?! Кто ему сказал?!
Петька? Так принесли его на подворье, Устя узнавала. Мертвого принесли.
Сама Устя молчала. Боярыня тоже с царевичем не откровенничала. Так откуда знания?
А все просто. Ежели и не по его приказу похищали, то с его ведома. И на двор он не просто так приехал, когда б не оказалось тут Устиньи — что б дальше делалось?
Искали бы ее.
С добром? Или чтобы принудить к чему? Устинья глаза на Михайлу подняла, так тот едва не шарахнулся.
Вот она какая быть может?
Отец ее сидит, грамотку в руках крутит, а Устинья... до чего ж хороша!
Глаза горят, щеки гневным румянцем окрасило, губы стиснуты... так и расцеловал бы! Подхватил бы на руки, по горнице закружил, пока не перестанет гневаться, пока льнуть не начнет ласково...
— Боярышня?
— Передай, Михайла, мою благодарность царевичу. Сейчас и ответ я ему напишу.
Подошла к столу, перо взяла, лист бумаги. Не на бересте ж писать царевичу?
Фёдор Иоаннович, за подарок благодарствую, кланяюсь земно. Буду шелками шить, да о тебе думать.
Каждой девке для любимого хочется красивой быть.
Надеюсь на встречу, ждать ее буду.
Устинья.
И батюшке протянуть.
— Посмотри, батюшка, хорошо ли написано?
Боярин взял грамотку, осмотрел... хорошо еще не кверх ногами держал. Кивнул.
— Да, Устя. Хорошо.
Капнуть пару капель сургуча, да перстнем придавить — и вовсе дело секундное. И Михайле отдать. Чего он стоит столбом?
— Царевичу передай.
— На словах ничего не сказать? — очнулся Михайла.
— Скажи, что благодарю я его и кланяюсь земно, — Устя отвесила поясной поклон, развернулась — да и вон из горницы. Пока еще может себя сдерживать. Пока в ярость не упала.
А Михайла стоять остался, дурак дураком.
Но счастливый...
Она его имя знает!!!
* * *
Боярин Алексей гостя проводил, да и к дочери пошел. Не к себе позвал.
Не для посторонних глаз их разговор.
И то... как чаду признаться, что лембергский он хоть и знает, да читать на нем не может? Сидел, дурак дураком... пусть грамотку переведет хоть.
Или не сознаваться?
Невместно ему!
Боярин он! Не холоп какой... а по-лембергски не разумеет. А дочка может.
Надобно ее поругать за это, немного, по-отечески, Чай, не любят мужчины, когда баба слишком умной себя показывает, не оттолкнула бы царевича!
Устинья сидела, вместе с матерью подарки царевича разбирала. Встала, отцу поклонилась, как дОлжно.
— Батюшка? Уехал посланец?
— Уехал.
— Вот и ладно. А мне тут нитки взамен утраченных, стеклярус разный... откуда только царевич и знал, что нам требуется?
Переглянулись боярин с
