Возвращение (СИ) - Галина Дмитриевна Гончарова
— Врешь! Я ваш разговор слышала!
Когда б не была Устинья так измотана, может, и устроила бы она сестрице трепку. А сейчас ее едва на пару слов хватило.
— И что?
— Царицей стать метишь?
— Борис на троне, не Фёдор.
— Так и что?! Долго ли царю помереть?!
Возмущение Аксиньи оборвалось такой затрещиной, что у девицы зубы лязгнули. А боярыня Евдокия ухватила младшую дочь за косу, да как принялась трепать...
— Замолчи, дурища! Не ровен час, услышат тебя, а что тогда с нами всеми будет?
— Маменька?
— Молчи, дрянь неудельная! Не дай Бог, скажет кто, что ты на царя злоумышляешь, поносные речи говоришь. Тут и холопом быть достанет. Крикнут 'Слово и дело' — и сволокут тебя в подвалы. А там ты и сама во всем признаешься! Умолять будешь, чтобы хоть помереть дали без мучений!
Аксинья дернулась, едва не оставив у матери в руках половину косы.
— Это Устька! Она...
Устинья едва не застонала.
Да что она-то?
Что жива? Что старшей родилась? Что Фёдору приглянулась? ЧТО?!
— Она-то в палаты поедет! А я?!
— Я и о тебе просила. И о матушке. Приличия ради, — едва выдавила Устинья.
В голове шумело. Хорошо еще, сидела, не то упала бы.
Боярыня посмотрела на дочерей. Подхватила старшую, а младшей приговорила холодно и жестко. Оказывается, и так она умела.
— Я перед царицей извинюсь. Лично. Скажу, что младшая моя дочь ликом дурна и нравом глупа. Пойдем, Устя, отведу я тебя в светелку. Не дойдешь ты сама. А ты, Ксюха, иди, кур покорми.
— МАМА!!! — взвыла раненой волчицей Аксинья.
Но Евдокия Фёдоровна уже не обращала на нее внимания.
В дверях появилась Дарёна, кинулась к Усте, подхватила с другой стороны, заворкотала, захлопотала, сунула девочке своей ковшик в руки... Устя пару глотков едва сделала.
Ноги подкашивались.
Дошла до светелки кое-как, упала на лавку — и словно черным покрывалом ее накрыло.
Ни думать, ни решать... ничего ей сейчас не надобно. Вот только лежать — и дышать. Всю ее эта ночь высосала. Не успела силы восполнить, наново их тратить пришлось. Вот и упала.
И не чуяла, когда с нее одежду снимали, когда одеялом пуховым укрывали. Вытянулась ровнее, руки под голову подсунула.
— Спит...
Боярыня переглянулась с нянькой — и обе вышли на цыпочках.
Пусть спит чадушко. Заслужила, умничка, красавица...
* * *
Во дворе боярин гостей провожал.
До ворот дошел, поклонился, гости в ответ поклонились, верхом сели, да поехали. Тоже уважение проявили.
А как ворота закрыли, боярин к жене повернулся.
— Что Устинья?
— Спит. Упала без сил, Дарёну я с ней оставила, а сама с тобой поговорить хочу, Алешенька.
— О чем, Дуняша?
— Беда у нас может быть, Алешенька. Большая беда.
Боярин тут же серьезным стал. Его жена такими словами зря кидаться не станет. Только когда и правда — край пришел.
— Что случилось, Дуняша?
— Я к Устинье пошла, как царевич вышел. О чем он сказал, боярин?
— Тебя к царице пригласят. Так ты дочек с собой возьми. Пусть в палатах побывают. Царевич Устинье обещал.
— Он ей в любви признался, Алеша. А Устя, умничка наша, сказала, что ничего ей не надобно, только бы Фёдора узнать получше. Долг ее родителям повиноваться, да жить ей не с долгом придется, с человеком.
— Умна у нас дочка.
— Ей, Алешенька, весь ум и достался, что на двоих отмерен был. Знаешь, что Ксюха ей сегодня высказала? Мол, Устя только о себе думает! Могла бы и сестру в палаты взять. Подслушивала она, да всего не поняла. А как Устя ей ответила, что вместе они поедут, так Аксинья с цепи сорвалась, и поносные речи на государя нашего говорила.
— Ты в уме ли, Дуняша?
— Я в уме. А вот Аксинью я в палаты не возьму. Злоба ее точит, зависть к сестре. Ляпнет что — вреда не оберемся.
— Я из нее дурь-то повыбью, — встопорщил короткую бороду боярин. Длинная у него отрастала, да получалась навроде козлиной. Приходилось стричь ее так, чтобы шею до середины закрывала. Тогда она и вид имела.
— Повыбей, муженек. Каша березовая ей только в пользу пойдет. А только и брать я ее пока побаиваюсь. Дури в ней много... ляпнет чего — и стыда не оберемся, и горя.
— Справимся, Дуняша. А с Устей ты тоже поговори. Когда удастся ее брак с царевичем, то честью великой для нашего рода будет.
Боярыня кивнула.
— Поговорю. Позднее. Как она в себя придет, так и поговорю.
Боярин кивнул — и отправился на задний двор.
Аксинья, говорите?
* * *
Когда позади осталось не то три, не то четыре улицы, Фёдор придержал коня. Подозвал к себе Истермана.
— Руди, тебе сегодня повезло.
— Знаю, Теодор.
— Никогда так впредь не делай.
— Мин жель, когда б я не для тебя старался...
Руди уже почти успокоился.
Устинья жива, Фёдору она ничего не рассказала, да и что она знать-то могла? Правильно, ничего!
Вот ничего Руди и не будет. На первый раз.
Наверное.
— Знаю. Потому и не гоню от себя. Но еще раз случится — не помилую.
Руди согласно кивнул.
— Твой приказ — закон, государь.
— Вот и не забывай о том, — бросил Фёдор.
— Когда позволит царевич слово молвить...
Про Михайлу все забыли, а вот он в стороне от событий не остался.
И попросту расспросил холопов! С собой Илья никого не взял, ну так боярыня позаботилась, нужный слушок пустила.
— Позволю? — заинтересовался Фёдор.
— Устинья Алексеевна от татей сбежала, когда на них медведь напал. Поняла, что другого случая не будет, и в лес кинулась.
— Так.
— Вышла к Ладоге, а потом и к городу. В пригороде остановилась у одной семьи, весточку домой послала, чтобы по городу в обтрепках не идти, не позориться.
— Разумно, — согласился Истерман.
— Царевич, не вели казнить, а только отправил бы ты ей ее потерю? Небогаты Заболоцкие, а иголки тонкие, шелк да стеклярус иноземные, я чай, денег стоят немалых?
Фёдор согласно кивнул Михайле.
— Ты предложил — тебе и выполнять. Денег дам. Сходи в торговые ряды, купи потребное, да и отвези боярышне.
— А...
— А ее потерю мне отдай. Ни к чему мне, чтобы она на Руди гневалась.
— Неуж не догадывается она?
— Не твоего ума то дело, — рыкнул Фёдор.
Михайла хлюпнул носом, утер слезу, скатившуюся из глаза.
— Прости, государь. Язык болтливый...
— Не догадывается, — снизошел до ответа Фёдор. — Со мной она ни о чем таком не говорила.
Михайла подумал, что это как раз говорит об уме Устиньи.
