Тьма на кончиках пальцев - Дмитрий Швец

Я не знал, что ответить. Я не был там в тот момент, когда убивали родителей Глеба Волошина. Я был тогда, когда моих родителей арестовывали, вот об этом я могу рассказать. А как именно убили Волошиных не знаю.

Я читал полицейский рапорт, но там кроме того, что их вытащили из коляски и поволокли к дереву, ничего нет. Я не знаю били ли их пока тащили, не знаю пытали ли их. Я лишь знаю, что ее убили ножом, его застрелили. Остальное было из полицейского отчета изъято. Как и все сведенья о Глебе, сыне убиенных Волошиных. Где он был, как умер, если умер вообще. Никто, ни разу о нем не говорил в прошедшем времени. И у меня зарождались очень, очень не хорошие подозрения. Но пока я их не озвучивал.

Я молчал. Грустно смотрел в свою полную слишком быстро остывающего какао, кружку, и молчал. Мои мысли давно свернули от родителей Глеба Волошина к родителям Глеба Сонина. Я думал о них, о том каково сейчас отцу и маме, добрались ли сестры до Зайцево и как их приняла бабушка. Я знал, что она будет рада девочкам, но насколько ее хватит? Бабушка у нас хорошая, но она привыкла жить одна, лишь в окружении крестьян и слуг.

Я старался не думать об отце вообще, но не смог. Мысли очень плавно перетекли от бабушки к ее сыну и понимание того, что если бы я баловался с темными стихиями, то сейчас мы бы все вместе пили пунш, ели ванильные булочки Анастасии Павловны и строили бы планы на лето. Точнее все, кроме меня. Я был бы в гимназии.

Гимназия! Я вцепился в эту мысли и вытащил себя из мрачных мыслей об отце.

Ненадолго. Стоило лишь поднять глаза, стоило лишь увидеть лицо ожидающего ответа Крестовского, как черные мысли захлестнули разум. «Ты!» — кричали они. — «Ты погубил отца! Если бы не был таким непроходимым тупицей, решившим, что может совладать с Тьмой, твой отец был сейчас жив и свободен. А так, только жив. Он в тюрьме. В тюрьме! Помнишь, как тебя били, чтобы ты подписал бумаги? Его тоже бьют, а быть может и пытают. И он лежит сейчас на воняющей потом и мочой циновке и истекает кровью. И это из-за тебя!»

Я взглянул в глаза Крестовскому, усмехнулся и медленно сполз по стене, не собираясь никого не стесняться, ни стыдиться. Я сжался на полу, прижался спиной к боковой стенке камина и закрыв глаза, сдерживая рвущиеся наружу слезы, закрыв лицо руками произнес:

— Я устал, господа! Больше не могу, — я закрыл лицо руками.

— Пирожное подали, — голос Светланы Юрьевны прозвучал словно далекая волшебная музыка. — Пойдемте к столу, господа. Глеб Сергеевич, вас мы тоже ждем за столом.

— Александрович, — не задумываясь поправил я ее.

— Сергеевич, — в ответ поправила она. — Сегодня уже и еще Сергеевич. Глеб, это твой последний, на ближайшее время, вечер, как Глеба Сергеевича Сонина, насладись им. Приходи в себя и присоединяйся к нам, не уверена, что пирожные долго проживут.

Я кивнул и зарылся лицом в колени. Хотелось реветь, хотелось пожалеть себя, поплакать на собственном плече о своей печальной судьбе, но вместо этого я повернул голову к столу.

Они смеялись. Жаров скинул пиджак, расстегнул манжеты сорочки, и пытался вилкой подцепить самую большую пироженку, с долькой апельсина на кремовой подушке. Проснувшийся Волчок, одной рукой тер глаза, другой накладывал себе крохотные, не больше пятака, обсыпанные сахарной пудрой колечки из теста. Никанор, пытался засунуть в рот огромный кусок шоколадного кекса с сметанной прослойкой. И за всем этим с улыбкой наблюдали учителя.

Крестовский сложив руки на груди, прикусив сигару, выставив одну ногу чуть вперед, не без гордости наблюдал, как его подопечные быстро и качественно освобождают тарелки от сладостей.

Светлана Юрьевна, сложив руки у него на плече, и положив на них голову с не меньшей гордостью и еще большей радостью наблюдала, как ко всем чертям летят любые понятия об этикете. Мальчишки есть мальчишки, тем более выросшие на улице, и дорвавшись до сладкого никто из них стесняться не собирался.

Я вытер выступившие, но так и не потекшие слезы, медленно поднялся, подошел к учителям, встал рядом.

— Прекрасное зрелище, — сказал я, — кивнув на творящийся за столом беспорядок.

— Великолепное! — согласилась Светлана Юрьевна. — Не хочешь к ним присоединиться?

— Может позже. Светлана Юрьевна, я сдал?

— Что сдал? — она выглянула из-за головы Крестовского, он тоже повернулся.

— Экзамен.

— Еще вчера утром, в поле.

— Тогда что сейчас было? — я голосом выделил «сейчас».

— Ты должен был весь вечер оставаться Глебом Александровичем Волошиным, не сорваться, не соврать и говорить лишь то, что знаешь точно. И ты справился. Я тобой горжусь.

— Ясно, — я скривился. Меня едва не заморозили, заставили обратиться ко Тьме, сейчас едва не довели до истерики и все ради чего? Кстати, а ради чего?

— И зачем все это?

— Ты никогда не знаешь с кем придется встретиться. На твоем пути могут оказаться люди, что знали Волошиных лично или понаслышке. Ты должен быть Волошиным, и ты был им. Сегодня побудь собой, а завтра ты должен снова стать им и им остаться, — Светлана Юрьевна чудесным образом озвучила мои мысли, словно еще несколько часов назад забралась ко мне в голову.

— Я думал мы тут для Данилина представление разыгрываем, — хмыкнул я. — А он вон там, над камином в стене прячется.

Мужчина и женщина синхронно обернулись, переглянулись, рассмеялись.

— Данилин прибудет только через два дня, — отсмеявшись заговорила Светлана Юрьевна. — Но в целом ты прав, это было возможно. Однако не будет. Он проверит тебя иным способом.

Я не стал уточнять каким. Все равно. Он был моим единственным шансом, выйти из тюрьмы, теперь он мой единственный шанс узнать хоть что-то о семье. Пусть делает, что хочет и как хочет проверяет, если это приблизит меня к освобождению отца и мамы, то пусть хоть руку отнимет.

При мысли об этом кончики пальцев на обеих руках неприятно защипало. Я опустил взгляд, на самых кончиках пальцев и под ногтями клубилась тьма.

— Ну, что ты замер? — широкая ладонь Крестовского опустилась мне на плечо. — Иди за