Тьма на кончиках пальцев - Дмитрий Швец
Я открыл рот, тяжело сглотнул.
Крестовский усмехнулся и в следующий момент сотканная из дыма женщина растаяла. Сигара зашипела, вспыхнула черным огнем и рассыпалась пеплом. Но и пепел до пола не долетел, он вспыхнул сотнями разноцветных огоньков и обратился в дым. Весь, без остатка.
— Прости, — сказал Крестовский, — забыл на мгновение, что тебе пятнадцать.
— Мне понравилось, — попытался я поддержать его.
— Ну еще бы! — Крестовский искренне рассмеялся, и вдруг стал серьезным. — Кадет! — рыкнул он, вновь становясь Петром Андреевичем, моим временным наставником и по совместительству садистом, которому плевать на людей. — Поздравляю тебя, кадет! Ты успешно сдал экзамен и готов к переводу дальше по службе!
— Два, — мурлыкнул от двери женский голос.
Я вытянул шею и разглядел за широкой спиной Крестовского, Светлану Юрьевну. Она стояла, привалившись к дверному косяку, как часто это делал Петр Андреевич и сейчас жутко напоминала его.
— Вы, Глеб, сдали два экзамена. Вам остался один, на знание истории и родственных связей семьи Волошиных, а также, на увлечения Глеба Волошина и я присоединюсь к поздравлениям Петра Андреевича. Свои вопросы о том, что здесь происходит вы сможете задать мне за ужином, сейчас отдыхайте. Петр Андреевич, можно вас!
Тон ее возражений не принимал. Взгляд ее буравил Крестовского. Злой взгляд, но я понимал, что злится она из-за чего-то другого.
Крестовский кивнул мне, и они ушли, начав обсуждать что-то еще не закрыв дверь. Жаль, но я не сумел разобрать ни слова.
Я же вытянулся на кровати. Под одеялом было тепло, от камина шел теплый воздух. Он нес в себе аромат табака с ванилью и, как не странно, от запаха этого становилось еще теплее, уютнее что ли. Запах погружал меня в детство, в ту счастливую пору, когда я и не знал, что тьма существует.
Я выбросил мысли о тьме, о странных темных людях живущих в этом доме, о Данилине. К черту их всех! Сейчас я хочу просто насладиться моментом, перенестись в детство и расслабиться. Вот только я никак не мог вспомнить откуда мне знаком запах табака и ванили, и почему он мне так приятен.
Решив и с этой проблемой разобраться позже, я закинул руки за голову и закрыл глаза. Сейчас, я согреюсь и, надеюсь, мне больше не будет холодно.
Глава 22
Я ошибся. Мне холодно. Прямо сейчас мне холодно так, что зуб на зуб не попадает. Я сидел, натянув на себя теплые штаны, шерстяную кофту, запахнувшись в тулуп, закутавшись в одеяло, привалившись спиной к горячей от дымохода стене, и стучал зубами. Меня била дрожь, тяжелая, неприятная, злая.
Я знал, что воздух вокруг меня прогрет настолько, что в нем бумага может и без огня вспыхнуть, но я мерз. Холод. Холод вокруг меня, холод во мне. Сердце едва бьется, дыхание тяжелое, легкие не хотят принимать горячий, обжигающий их воздух. В голове муть из разрозненных мыслей. Я, то проваливаюсь в теплое небытье, то вновь погружаюсь в холод реальности.
Очередной раз не то провалившись, не то уснув и не поняв этого, я очнулся, лежа на полу, явственно ощущая на себе чей-то пристальный взгляд. Поднять голову не смог, развернулся к двери всем телом.
В дверном проеме, заполнив собой его практически целиком, стоял Степан. За все неполные три недели, что я здесь нахожусь мы обменялись лишь парой взглядов. Он отчаянно старался не попадаться мне на глаза, временами предпочитая и вовсе убежать, только бы не сталкиваться со мной. И вот он стоит в дверном проеме, закрыв его широкими плечами и смотри на меня. В руках его косматая шапка, и могучие ладони свернув в трубочку, сминают и расправляют шапку. Голова Степана опущена, взгляд направлен в пол, я не вижу ни глаз, ни лица его. Вижу только седые растрёпанные, такие же косматые, как шапка волосы.
— Чего тебе, Степа? — как можно более миролюбиво произношу я. Получилось не очень. Голос мой хрипит, как у перепившего вчера дворника, слова даются тяжело, не произносятся, вываливаются изо рта.
Степан вздрогнул, поднял голову, взглянул на меня из-под лохматых бровей.
— Простите Ваше Благородие, но вы тут кошечку не видали? — его глаза сверкнули. Разумом я понимал, что этого быть не могло, как не мог он и смотреть на меня красными глазами в первый мой день здесь, но тот же разум твердил, что так оно и было.
— Какую кошечку? — я попытался сесть, мышцы слушаться отказались, и я беспомощно растянулся на нагретом полу. Стало на мгновение легче, а затем холод вновь сжал тело в тисках.
— Маленькую такую, черненькую, — в скрипучем голосе Степана появились нежные нотки. — Вся черная, глазки желтенькие, как два янтарика. А на хвостике несколько белых волосков. На самом-самом кончике. Вот, как у вас на пальцах. Только там белые, — даже под нечесаной бородой было видно, что Степан счастливо улыбается.
Я застонал и вновь попытался сесть, получилось. Упершись ногами в пол, подвинул себя к горячей стене, привалился к ней спиной, плотнее закутался в одеяло.
— Холодно? — участливо спросил Степан.
Я вздрогнул от звуков его голоса. Казалось, что несмазанные дверные петли, договорились с камнедробилкой и поселились у него в глотке. Голос крайне неприятный, пугающий, но при том, забота в нем слышна неподдельная.
— Очень! — выдохнул я пытаясь спрятать лицо в одеяле между собственных коленок.
Степана я не боялся. Все здесь относились к нему по-доброму, и он отвечал им тем же. Клопы говорили, что он только с виду страшный, а так очень даже добрый, сахар им с кухни таскает, когда может. И поможет всегда в работе и не только. Что значит не только я не понимал, да мне и было наплевать. Особенно сейчас, когда меня бил такой озноб, что в пору меня вместо пресса использовать.
— Ничего, — другим голосом, тихим, спокойным, без грохота и скрипа, но все еще полным ласки и заботы, произнес Степан. — Это пройдет. Это естественно, и это нормально. Это пройдет. Тебе лишь надо немного подождать
