Тьма на кончиках пальцев - Дмитрий Швец
— Пнешь, в другой раз, — Крестовский, не глядя на меня, тряхнул рукой, приглашая за нее уцепиться и в этот раз я противиться не стал.
- Другого раза не будет, - обиженно сопел Жаров, но Крестовский был неумолим.
Я поднялся, огляделся. Все клопы здесь. Жаров стоит на краю ямы и спорит с Крестовским, Волчок примостился на торчащем из снега пне и высунув кончик языка, что-то делает с ножом и палкой. Никифор привалился к березе с бурдюком и беседует о чем-то с темным. Темный тот, единственный не снял капюшона, так и стоит в черном рубище, и судя по тому, как качается капюшон, голова его опущена.
Прошки не видать. И темный тот быть им не может, слишком уж маленький. Прошка высокий, он точно выше Никифора, а темный и Нику то до плеча едва достает. Странно, если это темные, то почему они не переняли облик всех клопов, почему без Прошки? А если нет, то...
— Какого черта здесь происходит? — спросил я, опускаясь на снег, чувствуя, как сходит жар адреналина и усталость и холод овладевают телом.
— Экзамен, — пожал плечами Крестовский и потерял ко мне интерес. — Проша! — крикнул он. — Прохор, твою мать, вылезай из сугроба.
— Не вылезу, Петр Андреич. Я тута остаюся. Тут тяпло. Мягонько. И тебя, Твое Благородие, нету. И Глеба. Он мне чуть башку не открутил. Ты, Твое Благородие, не прядупряждал, что драться его выучил. Так, что я тута поляжу, на снежочке мягоньком.
— Прошка! — рявкнул Крестовский со всей фальшивой злостью на которую был способен, но сам он был весел и улыбался. — А ну вылазь, шельмец!
— Неа! — из ямы показалась рука без перчатки или варежки и помахала нам. — Прощевайте други, я тута остаюся! — и пальцы на руке согнулись несколько раз, словно он действительно прощался с нами.
— Прохор! — фальшивая злость в голосе Крестовского сменилась настоящей. — А. ну вылезай! Это приказ!
— Вот умеешь ты, Твое Благородие, всю обедню испортить, — над снежным краем показалась лохматая голова Прошки. — Вот всю! И только сломов одним. Приказ! Тьфу.
Он продолжал бурчать и дальше, но тихо, себе под нос, однако из ямы вылез, как всегда кривой, несуразный, лохматый, но счастливый и довольный.
То есть все клопы здесь. Крестовский здесь. Я здесь. А кто тот маленький темный, что прилип к березе? Возможно он наложил иллюзии и теперь управляет ими. Пятью сразу? Это же сколько в нем силы, сколько энергии он накопил.
Стоп! Пятью? Я видел пять приближающихся фигур. Видел их, когда они замерли у березы. И их было пятеро. Но пять иллюзий и темный не снявший капюшона, это уже шесть. Откуда взялся еще один? Фантом? Читал я о таком, но не помню деталей.
Я заскрипел зубами чувствуя, что мне отчаянно не хватает знаний. Да, по возрасту, я еще не должен был ничего эдакого изучать, но сейчас я в ситуации, когда знания мне бы не помешали. Может все не так страшно, как мне рисуется. Или все настолько страшно, что даже хорошо, что я не знаю и не понимаю.
Крестовский улыбнулся шире. Улыбка у него кривая из-за уродующего губы шрама, пугающая, когда не знаешь, его или не понимаешь, что к чему. Я же провел с ним достаточно времени, чтобы понимать, Петр Андреевич весел. И не просто весел, он практически счастлив, словно в рулетку миллион выиграл. И улыбка его настоящая, такую не подделать ни одному темному.
— Экзамен, — прошептал я, до меня только сейчас дошел смысл слова, сказанного Крестовским. — Какой еще к черту экзамен?
Перед глазами закружились черные круги, голова закружилась, в желудке замутило, тошнота подступила к горлу. Я сглотнул. Пытаясь унять головокружение, зачерпнул ладонью снег, растер им лицо. Холод нырнул внутрь тела, заморозил мысли, сковал мышцы. Я хотел поднять руку и не смог. Хотел позвать кого-нибудь, но выдавить хоть звук оказалось выше моих сил.
Я не ощутил, что падаю, не почувствовал подхвативших меня рук Жарова, лишь услышал беспокойный, сорвавшийся на визг, его крик:
— Светлана Юрьевна...
И увидел ее равнодушное, но прекрасное лицо со странным блеском в глазах, под черным рваным, на манер саванов из детских страшилок капюшоном.
В себя я пришел под теплым и безумно тяжелым одеялом, в своей комнате и на своей кровати. За окном светило солнце и, отразившись от графина на столике, слепило глаза. Оно то меня и разбудило.
Я вспомнил, как приводил меня в чувство Петр Андреевич в прошлый раз и нервно поежился. Хорошо, что это солнце. С его теплыми лучами я готов смириться, но с вонючей тряпкой Крестовского встречаться вновь мне бы не хотелось.
Я ощутил тепло солнечных лучей на лице, почувствовал, как они скользят по телу и завернувшись в одеяло закрыл глаза.
Однако ни теплое солнце, ни теплейшее одеяло, ни разожжённый внизу камин, чей сухой жар наполнял комнату запахом хвойной смолы, не могли меня согреть. Мне было холодно. Очень холодно. Чертовски холодно! Настолько, что мне казалось, что я состою из холода, и по венам моим бежит вовсе не кровь, а расплавленный густой, словно кисель, лед. И кожа моя соткана из снежинок. И прямо сейчас под теплым одеялом она начинает таять.
И тает она с пальцев. С самых их кончиков. Сотни иглы одновременно впивались в пальцы левой руки, иногда так сильно, что я скрипел зубами. С правой все было еще хуже. Там были не сотни игл, там были тысячи. И боль такая, что стон против моей воли срывался с моих губ.
Я достал руку из-под одеяла, взглянул на нее. Ладонь как ладонь, ничего не обычного, разве, что красная слишком. Что и понятно, стрелять из пистолета в зимнем лесу, в самый холод, не самое умное занятие. Спасибо Крестовскому, сам бы я до такого не додумался. Хорошо хоть рука не синяя. Есть шанс, что это не обморожение и гангрена не начнется. Кожа красная — это ничего, это пройдет. А даже если и слезет, то новая нарастет. Главное, чтобы не гангрена.
Ладонь ничего, ладонь отойдет. Вот только за пальцы страшно. Я их не чувствую. Совсем. Боль и сотни игл под ногтями чувствую, а пальцы нет. Пробую сжать и ничего не выходит. Пробую раздвинуть, но они не двигаются.
