Возвращение (СИ) - Галина Дмитриевна Гончарова
О чем боярин Захарьин написал?
Да кто ж его знает?
Евдокия и вилять не стала.
— Тут дело такое, муженек. С которого нам выгода великая может быть.
Про выгоду боярин Алексей слушать любил. Даже как баба дурой окажется... ей так от века быть дОлжно. Работа у нее такая, дурачья.
— Какое ж дело?
— Пока тебя не было, боярин, захотелось мне варенья из рябины. Послала я холопов на рынок. И дочери с ними запросились.
— Отпустила ты их?
— Они как сенные девки оделись, Дарёна с ними пошла, холопы. Не было опасности. А вот кое-что другое случилось. Дарёну я расспросила. На ярмарке вор кошелек украл, побежал, в суматохе ее толкнули... да вор-то кошелек украл не у простого человека. У царевича Федора.
— Так?
— Там-то царевич, Федор Иоаннович с нашей Устей и встретился. И вроде как глянулась она ему.
Боярин как у стола стоял — так мимо лавки и сел.
— ЧТО?!
— Так вот, батюшка. В храм он приходил, домой к нам приходил, а в храм, так каждое воскресенье ходит, на Устю смотрит.
— А она что?
— Хорошо мы ее воспитали, батюшка. Сказала, что из родительской воли не выйдет, а только и до свадьбы ни на кого смотреть не будет. Хоть там царь к ней посватайся, хоть король иноземный, а честь у девицы одна.
Боярин кое-как на полу зашевелился, на четвереньки повернулся, на ноги встал.
— Вот как... боярин Захарьин пишет мне, что хорошо я дочь воспитал, чтобы не наказывал я ее строго, умница она, да рассудительная. Всяк бы такой гордился.
— За ту вину я уж Устинью сама посекла. И при Дарёне она находилась неотлучно. А что до царевича... Когда что хорошее получится, так я каждую осень ту рябину варить буду?
Улыбка Евдокии была самую чуточку лукавой — и боярин улыбнулся ей в ответ.
Это вроде как и неправильно, но ведь получилось-то все как хорошо. Получается? Или нет?
Но коли правда то... Устинья... и царевич Федор?! Это ж...
Слов у боярина не было. А вдохновение просто так и не выразишь.
* * *
— Устяша, пора мне в дорогу собираться.
— Бабушка...
— Батюшка твой приехал. Сама понимаешь, не рад он мне, да и кто б обрадовался?
— Маменька рада.
— Знаю. Ты их береги. И матушку, и сестрицу. Бестолковая она у тебя...
— Аксинья хорошая. Только...
— Только глуповата, завистлива и склонна во все подряд верить. С такими друзьями и врагов не надо.
Устя промолчала.
Есть такое.
Последнее время Аксинья успокоилась, так ведь и завидовать вроде как нечему. Устя целыми днями за прабабкой хвостом ходила. Слушала, выполняла, наново переделывала.
Как же много она не знала, не умела...
Хотя и сейчас она не так, чтобы умнее стала. И бабка ее наставляла не показывать никому свои умения. Самый страшный враг любой волхвы, любого волхва — толпа. Испокон веков.
С многолюдьем не справишься, всем глаза не отведешь, не запорошишь. Одолеют.
— Ладно. За сестрой приглядывай, но сильно ей не доверяй. Не по злобе выдаст, так по глупости. А ехать мне надобно. Я в святилище ходила, с сестрами разговаривала. И — твоя правда, Устя. Война у нас.
— Война?
— Не объявленная, так от того и не легче. Все верно, вырубаются рощи, на волхвов и волхвиц охотятся, изводят нашу, исконную веру, Устя. Не знаю, как и кто, но уничтожают нас.
— Бабушка...
— А и мы не лыком шиты. Понимаешь, мы ведь поодиночке. Каждый свой кусочек картины видит, с другими не разговаривает. Вот и не задумывались. Волхва убили? И такое бывает, не любят нас. Роща сгорела? Так и молния туда ударить может. Ученика не оставили? А каждого и не выучишь. Рождаться вас меньше началось? А вот и неправда то.
— Неправда?
— Есть у меня пока предположение. Только страшное оно, недоброе. Устя, тебе пока о таком знать не надобно, ты не удержишься, а слово скажешь — тут и тебе конец придет, и всем Заболоцким. Сожгут всех, подворье солью засыплют.
— Бабушка?
Что же такого узнала волхва, что ТАК говорит?
— Жди, Устяша. Как приеду, тогда и расскажу все.
— А коли...
— Думаешь, и меня убить могут? — Агафья Пантелеевна помрачнела. Она тоже о таком подумывала.
— Бабушка, нет у нас бессмертных. Ты сама мне о том повторяешь, что ни день.
— Повторяю... ладно! Коли не вернусь, оставлю я тебе весточку у верного человечка. Ты его не знаешь, он сам к тебе придет.
— А если не придет?
Агафья только усмехнулась.
— Никогда его со мной не свяжут. И придет, и весточку принесет, а чтобы не сомневалась ты, про веточку скажет. Твою. Поняла?
Устя кивнула.
Понять-то поняла, но лучше б без такого обойтись.
— Бабушка, страшно мне.
— А ты не бойся. Справишься. А коли нет... пригляжу я за тобой. Обещаю. Даже оттуда пригляжу.
Устя кивнула.
Но страшно ей было до ужаса.
Страшно, жутко...
Надвигалось что-то громадное, страшное, непонятное. И противостоять ему было необходимо, а как? Если не знаешь, кто враг?
Бабушка узнать обещала, так ведь это пока еще узнается...
Страшно.
Получить новую жизнь — и снова всех подвести? Этого Устя боялась больше всего. Даже больше смерти...
Глава 8
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.
Бабушка уехала.
Мне страшно.
Мне ОЧЕНЬ страшно.
Одно дело — предполагать. Другое, понимать, что действительно что-то происходит, что-то надвигается на нас. Какой-то враг существует.
Если вспомнить мою жизнь...
За двадцать лет, может, даже чуть меньше, были вырублены священные рощи, выкорчеваны деревья, убиты волхвы. Почему так?
Я даже не задумывалась.
И их место заняли... кто?
Правильно, храмы.
Что происходит в Россе? Что не так?
Что вытесняет нашу веру? Веру, в которой спокойно уживаются храмы и капища, мужское и женское начала? Кому это надо?
Когда я пытаюсь припомнить....
Фёдор даже слышать про Живу не мог, его всего трясло, корчило, но... ко мне-то его тянуло! И теперь понятно, почему так.
Спящая сила, тем не менее, способна на многое. Бабушка мне объяснила.
Сила, даже когда она не проснулась, все равно есть в крови. Даже просто так... я бы спокойно носила и рожала детей, любые хвори обходили бы меня стороной, случись эпидемия, я бы пережила ее спокойно. Сила притягивает мужчин, делает меня привлекательной в их глазах.
Именно сила.
Это как запах у цветка, его не увидишь, но он есть.
С другой стороны...
Я не выносила малыша.
Я часто
