Возвращение (СИ) - Галина Дмитриевна Гончарова
Фёдор отослал меня, когда нашел себе ту иноземную девку. Кажется, из Лемберга. Истерман ему помог...
Значит ли это, что из меня тянули силу? В этом я уже свято уверилась. И тянули, и не добром, и оттого мне плохо было. Может быть, какая-то сила была и у той девки? Только меньше, чем у меня. Или — иная?
Но как это могло происходить?
Я спрашивала бабушку, почему женщина, обладающая силой, может скинуть ребенка. И получила внятный ответ — ребенка убили. Еще в ее утробе.
Да, и такое бывает.
Мы получаем свою силу от Рода и Живы. Мужчины от Рода, женщины от Живы, мы рождаемся и живем с ней. Будем мы ей пользоваться или нет, проснется она или останется спящей — то никому неведомо.
А вот когда человек силой не обладает, а ему хочется...
Есть волхвы, есть ведуньи, а есть и ведьмы — колдовки. Это те, кто заключил сделку с Рогатым и силу от него получил. Да не задаром та сила получена. И что человеку надобно делать...
А с каждого свой спрос.
Одной женщине надо было первенца в жертву принести, второй по ложке крови в день пить. Человеческой. Третьему раз в месяц надо было убивать. Неважно кого, лишь бы убить. У четвертого все дети безумными рождались. Много таких примеров, и думать о них страшно.
А еще ведьмы и колдуны люто ненавидят таких, как мы. Нам сила от рождения дана, а они страшную цену платят. Понять, что сила дается не просто так, что с ней и ответственность приходит — это они не в состоянии.
Да не о том речь.
Могло ли так быть, что кто-то из них решил на Россу прийти? И остаться?
И я была одной из жертв?
Я не могу найти ответа.
Те годы я жила, как в тумане, я пытаюсь что-то вспомнить, но... ничего необычного не происходило! Терем, муж, свекровь, сенные девушки и боярышни, придирки и огорчения, книги и службы в храме...
Не было ничего ТАКОГО!
Никто у меня кровь не брал, никто со мной никаких ритуалов не проводил.
Никто... или я о том не знала просто? Сложно ли опоить, заморочить, подлить чего? Нет. Особенно когда жертва вреда и не ждет!
Да что ж происходит-то?! Жива-матушка, вразуми, дай понять! Помоги разобраться!
Только бы слишком поздно не было...
* * *
Ох и страшно было Федору. И чтобы развеять свой страх, решил он поехать, поразвлечься.
Куда?
А на Лобную Площадь.
Есть такое страшненькое место в Ладоге. Есть.*
*- автор в курсе истории Лобной площади в Москве. И Болотной тоже. Но здесь все-таки Росса. И Ладога. Прим. авт.
Раньше несколько таких мест было, на которых людей казнили, сейчас одно осталось. Приказал государь Иоанн Иоаннович еще лет двадцать назад, дабы людей криками и прочим не отвлекать сверх меры, а преступников через половину города не возить — устроить все в одном месте. Тут тебе и Разбойный приказ рядом, и Пыточный. Вышел за ворота, пару улиц прошел — и на плахе.
Или на колу.
Или...
Много разных казней придумано, и мучаются люди страшно. А Федор...
Смотрел на него Михайла — и тошно парню становилось. Мерзостно как-то.
Наслаждается он? Любопытствует?
А ведь и верно.
Чужой боли радуется, сосет ее, ровно клещ громадный, соками наливается. Вот и румянец на щеках заиграл, глаза заблестели.
А Лобная площадь же...
Несколько помостов пыточных, люди ходят вокруг, палачи своим делом заняты. На одном помосте кнутом секут кого-то, на втором плаха от крови алая, видно, только что кого казнили, рядом на колу человек корчится — уж и не человек. Так, остаток жизни в нем теплится — и все.
Федор мимо прохаживается, палачей подзывает, любопытствует, сам к кнуту примерился, удара не нанес, но задумался.
Михайле на то смотреть страшно и тошно было.
Омерзительно.
Сам там очутиться мог бы, сложись судьба чуточку иначе.
Нет? Повезло?
А ведь мог бы. И под кнутом, и на дыбе, и каленым железом... Михайла-то все это и видел, и дружки его так заканчивали. Любоваться?
Да его б воля — все б он тут под корень снес! Камнем закатал! Чтобы и думать о таком забыли, чтобы все казни за стенами высокими проводились, и были быстрыми, да безболезненными.
Отрубили голову — и все тут. Мигом единым.*
*- Михайла был не в курсе исследований, и не знал, что мозг-то погибает не сразу. Прим. авт.
А Федору в удовольствие.
Наслаждается он!
А это что?!
Колдуна поймали? Ах нет! Ведьму!
Ведьмой девчонка оказалась, может, лет двадцати, рыжая да конопатая, глазами сверкала злобно, когда тащили ее к помосту каменному. Один он такой, а на нем — столб, от жара почерневший. И хворост собирают, водой поливают...
Федор уставился, вот-вот слюна по харе потечет, по жабьей, а Михайла ближе посунулся, помощника палача пальцем поманил, монетку в пальцах покрутил.
— Это чего будет?
— Ведьма это. У боярина в полюбовницах была, боярыню отравила, самого боярина привораживала, на бояричей покушалась.
— Я смотрю, на ней и следов пытки не видно. Созналась, что ли?
— Сама во всем призналась, и пытать не пришлось, да. И что зелье варила, что подливала, что на кладбище за пальцем мертвеца, да листом крапивы ходила — все сама. Охота ей, понимаешь, боярыней стать. А там бы и боярин за женой отправился.
— А дознались-то как?
— Сынок боярский без любимой подушки не засыпал. Уложили, успокоила, так ночью проснулся, реветь начал. Нянька за подушку — нет ее. Искать стали, ну и увидели, как эта дура в подушку подклад зашивает. А как поняла она, что все, не будет хорошего, так и полезла из нее злоба, зависть полилась. Записывать за ней не успевали.
Михайла покивал раздумчиво.
Что ж. И такое бывает.
Мало ли, кому боярин подол задрать изволит, когда всякая дура боярыню из-за того травить начнет, да на детей покушаться, хорошего мало будет.
— И что с ней теперь?
— Сожгут, понятно. Вместе с ведьмовством ее.
Михайла опять кивнул. Монетка из рук в руки перешла.
— Благодарствую.
И к Федору.
— Ведьму жечь будут, царевич. Дымом провоняем.
Федор на него только рукой махнул. И остался посмотреть.
И как несчастную к столбу привязывали, а она ярилась, да плевалась.
И как хворостом обкладывали, обливая его ледяной водой.
И как поджигали его, и мехами дым отгоняли — не задохнулась бы ведьма проклятая
