Эхо старых книг - Барбара Дэвис
У задней стены стоял длинный рабочий стол. На полках над ним хранились различные инструменты: утяжелители для книг, шила, шлифовальные блоки, переплетные косточки, набор молоточков и лопаток. Там же лежали и менее специализированные принадлежности: вощеная бумага, скрепки и старый фен, которым она удаляла клейкие ценники с находок на гаражной распродаже. На краю стола в шкафчике со стеклянной дверцей содержался ассортимент растворителей и клеев, красок в баночках и тюбиках, лент и скотча для укрепления корешков, реставрационной бумаги для ремонта порванных страниц.
Когда-то вид всех этих предметов пугал Эшлин. Теперь же она воспринимала каждый инструмент как продолжение своей любви к книгам, как продолжение себя самой. После несчастного случая с ее отцом (как неизменно называла это бабушка Трина) Фрэнк предложил Эшлин работу. Поначалу – просто вытирать пыль и выносить мусорные корзины, но однажды, заметив ее в дверях переплетной мастерской, когда она, затаив дыхание, наблюдала, как он кропотливо препарирует первое издание Стейнбека, Фрэнк поманил ее к себе и дал первый урок по реставрации книг.
Эшлин оказалась прилежной ученицей, и через несколько недель ей разрешили регулярно помогать в переплетной мастерской. Сначала она занималась менее ценными книгами, а потом перешла к более редким и дорогостоящим. Спустя годы реставрация книг стала для нее почти священным призванием. Было что-то чрезвычайно приятное в том, чтобы взять в руки вещь, которой долго пренебрегали, возможно, даже плохо обращались, и снова сделать ее новой, сперва разрушив с величайшей осторожностью, затем снова собрав воедино – выпрямив корешок, удалив шрамы, вернув утраченную красоту. Каждая отреставрированная книга представляла собой плод любви, своего рода воскрешение, когда в сломанный и выброшенный предмет вдыхали новую жизнь.
Сегодня она первым делом просмотрела несколько страниц из Тома Свифта, которые оставила отмокать в большой эмалированной ванне в надежде удалить излишки клея, нанесенного во время опрометчивой попытки любительской реставрации. Даже у опытного переплетчика работа с клеем может вызывать трудности, а в руках увлеченного дилетанта обычно и вовсе означает катастрофу.
Небольшой лопаткой Эшлин осторожно поскребла смесь клея и старого скотча на краешке верхней страницы. Не готово пока, но еще несколько часов в воде должны сделать свое дело. Затем она просушит страницы, соберет текстовый блок, добавит новые переплетные крышки и форзацы, прикрепит обновленный корешок. Это обойдется клиенту недешево, зато книга покинет магазин в своем лучшем виде, и, если повезет, мистер Ланье усвоит на будущее, что ему не следует предпринимать попыток любительского ремонта.
Убедившись, что сделала все возможное, Эшлин вытерла руки и сняла рабочий халат, уже предвкушая, как поднимется наверх, в квартиру, сядет в свое кресло для чтения и обратится к словам, которые запечатлелись в ее сознании.
Как, Белль? После всего… как ты могла так поступить?
* * *Эти слова все еще крутились в голове, когда Эшлин открыла дверь своей квартиры, вошла и сбросила туфли. Квартира Фрэнка Этуотера, как и его магазин, в детстве была для нее вторым домом и теперь тоже принадлежала ей.
Когда находиться рядом с родителями становилось невмоготу, Фрэнк и его жена Тайни разрешали ей прийти сюда после школы, перекусить, сделать домашнее задание или просто, свернувшись калачиком на диване, посмотреть «Мрачные тени». Затем Тайни внезапно умерла от аневризмы, и Эшлин сделала все, что было в ее силах, чтобы заполнить образовавшуюся в доме пустоту. В благодарность Фрэнк, скончавшийся шесть лет спустя, оставил ей все, чем владел. «Бог не благословил меня детьми, но Эшлин была мне дочерью, – гласило завещание. – Она стала радостью и утешением в моем горе».
Она ужасно скучала по нему, по его неизменной доброте, его тихой мудрости и любви к печатному слову. Однако дух Фрэнка все еще витал здесь – в старых бронзовых часах с позолотой, стоящих на каминной полке, потертом кожаном кресле возле окна, его заветной коллекции викторианской классики, каждый том которой до краев наполняли отголоски славно прожитой жизни. Перед переездом Эшлин немного обновила интерьер, в результате чего возникла эклектичная смесь викторианских форм, современного искусства и предметов ручной работы – все это на удивление хорошо сочеталось с высокими окнами квартиры и неоштукатуренными кирпичными стенами.
Зайдя на кухню, она разогрела в микроволновке остатки вчерашнего гунбао и доела его прямо из коробки, стоя над раковиной. Не терпелось погрузиться в «Сожалеющую Белль», но относительно еды и книг Эшлин держалась строгого правила: либо одно, либо другое, но никогда вместе.
Наконец, сменив джинсы на трикотажные штаны, она достала книгу из сумки, включила забавный самодельный торшер, найденный на распродаже прошлым летом, и устроилась в старом кресле у окна. Пару минут просто посидела с книгой на коленях, готовясь к эмоциональной буре, которая, как она знала, приближалась.
Затем вздохнула и открыла первую страницу.
Сожалеющая Белль
(стр. 1–13)
27 марта 1953 г. Нью-Йорк
Вероятно, ты удивишься тому, что я взял на себя такой труд. И задашься вопросом: почему после стольких лет я решил осуществить подобный проект – написать книгу. Поверь, в начале я и не задумывался о книге. Все началось с письма, с очищающего душу излияния, которое на самом деле не собираются никому посылать. Однако, едва мое перо побежало по бумаге, я обнаружил, что мне нужно очень много сказать. А сожалений накопилось столько, что не уместить в одну страницу. Или даже в несколько. И тогда я перешел к пишущей машинке – старому отцовскому «Ундервуду № 5», – за которой я сейчас и сижу, выколачивая слова, которые глотал уже дюжину лет, и вопросы, которые продолжают меня преследовать.
Как? Как, Белль?
Даже сейчас, после всех ошибок, которые я совершил в своей жизни – а их было немало, – о тебе я сожалею больше всего. Ты была главной ошибкой всей моей жизни, моим единственным сожалением, тем, что нельзя ни простить, ни забыть – ни мне, ни тебе.
Случаются в жизни потери, которые невозможно предвидеть. Бывает, горе приходит из темноты и выбивает землю из-под ног так быстро и ловко, что к этому не подготовишься. А иногда видишь занесенный кулак. Видишь его и просто стоишь, позволяя ему опрокинуть тебя навзничь. И позже – годы спустя – снова и снова спрашиваешь себя: почему я был таким дураком? Вот таким ударом ты и стала для меня. Потому что с самого первого вечера я видел, что будет дальше. И все равно позволил тебе сбить меня с ног.
Воспоминание о нашей встрече до сих пор не дает мне покоя, как раковая опухоль, которую никакое количество прожитых лет не в состоянии сократить, и сейчас обращение к ней не
