Возвращение (СИ) - Галина Дмитриевна Гончарова
Детей у них долго не было. Государь не огорчался, у него Борис был, и первенец, и любимец, и наследник. А Любава злилась. Только через десять лет брака у нее сыночек родился. Поздний, балованный, а уж на что ей пойти пришлось для его рождения... о том и вовсе лучше промолчать. И не вспоминать никогда.
Дочек у нее и вовсе не было. Да и к чему они? Девки царствовать не могут, вот и не надобны!
Пасынка Любава не слишком любила. Но коли уж он царь — будет она с ним и доброй, и хорошей. Да и делает он много полезного. Страну крепит, реформы проводит, флот строит, земли преумножает, с соседями отношения налаживает. Единственное, что не в лад политике — его свадьба с рунайской княжной, Мариной. Но сама себе Любава сознавалась — хороша, гадина! Так хороша, что у Любавы и в молодости рядом с ней шансов не было. Рядом с такой всякая девка уродиной покажется.
И есть у княжны еще одно достоинство.
Кажись, бесплодна она.
Борис аккуратен, но в молодости пару детей от одной из девок прижил. Жениться на ней не мог, отец не дал позволения, а потом и затухло там все. Девка замуж вышла, муж ее детей, как своих принял. И от первой жены он ребеночка ждал. Так что Борька-то может.
А жена его?
Но Любаве то на пользу было.
Детей законных у Бориса нет. А наследник его кто?
Правильно, ее Феденька.
Случись что с Борисом, кто на трон сядет?
То-то же...
А когда Феденька женат будет, да с детьми, оно еще и лучше получится. Так что вдовая царица отправилась к пасынку.
Тот как раз послов франконских проводил, и отдыхал от дел государственных. Вот и вошла Любава, брата с собой взяла для убедительности.
— Боря, дня доброго...
— И тебе, Любава Никодимовна. Поздорову ли?
Обижало Любаву и то, что Боря ее никогда матушкой не звал.
Отец на него ругался, требовал, да Боря уперся. Мол, ты, батюшка, хоть шесть раз женись, коли так захочешь, а только мать у меня одна. И родина тоже одна.
Иоанн махнул рукой, да и отступился. Любаве обидно было, но не намного она была старше пасынка, так что смириться пришлось.
Сейчас уж Боре к сорока годкам, а деток-то и нет. Может, и не будет....
— Поздорову, — принужденно улыбнулась Любава. — Что послы?
— Послы... да всегда у них одно и то же на уме. Как бы им чего получить, а платить не хотят. И все норовят нашими руками жар загрести. Просят, вот, полк к границе выдвинуть. Они, вишь ты, с Джерманом сцепиться хотят, вот кабы мы полки к границе двинули, так джерманцы на нас бы отвлеклись, а франконцы бы им в тыл и ударили.
— А ты что же?
— Перебьются. Пусть сами грызутся, кто на Россу пойдет, того мы всем миром встретим. А в их дрязги лезть, что кошек по весне растаскивать. Кроме царапин и визга — никакой прибыли.
Любава только хмыкнула.
Так-то она и сама была схожего мнения. Сами пусть разбираются. Или — платят вперед.
— Может, и верно, Боря.
Царь только рукой махнул.
— Ты, царица Любава, ко мне о Франконии поговорить пришла?
— Нет, Боря. То есть и о Франконии тоже. Фёдор хотел бы в Лемберг поехать, поучиться, а потом, может, и во Франконию съездит?
— Чему он там учиться собрался? — поднял брови Борис.
Любава только вздохнула.
Нет, не в отца пошел пасынок. Не в отца.
В первую его супругу, Настасью...
Та, говорят, была статной, с волосами цвета каштана и голубыми глазами. И сына родила — как в зеркале отразилась. Высокого, широкоплечего, глаза серо-голубые, так и сияют, волосы волной каштановой на плечи падают. Он и сейчас-то собой хорош, а в юности и вовсе был погибель девичья.
Окажись он чуть постарше...
Ах, где там Любавины шестнадцать лет!
Ей шестнадцать тогда и было, Борису десять всего, мальчишка. А упрямый, решительный, характерный. Отец с ним и то сладить не пытался. Но тогда Любава на него не смотрела. А вот через десять лет... ну что там? Ему двадцать, ей двадцать шесть... и ведь все могло бы иначе быть. Только Борис в ней женщину никогда не видел.
Вторую жену отца, говорят, любил, дочек ее, как сестер принял, а к Любаве изначально относился с опаской и презрением. Этого женщина ему и по сей день не простила.
И отплатила хорошо, и поделом ему, дураку будет! Но сейчас не до побед бывших, сейчас ей другое надобно.
— Естественным наукам хочет поучиться Феденька. Может, год или два пожить в другой стране.
— Нет, — жестко приговорил Борис.
И так это сказано было... нет — решительное и окончательное. Но Любава все же поспорила.
— Боря, так что плохого-то? Пусть съездит, ума наберется. Опыт получит...
— Нет, Любава Никодимовна, и не проси. Не пущу я его. Федя — мой наследник, а чему там хорошему ребенка научат? В той Франконии да Джермане?
— Так ведь и полезного у них там много, разве нет?
Борис только головой покачал.
— Любава Никодимовна, ты вроде как, баба умная, что ж ты такое говоришь? Всяк кулик свое болото хвалИт, всяк иноземец свою страну выхваляет. Да так, что кажется, молочные реки там, кисельные берега. А на деле — врут они. Бессовестно и не краснеючи.
— Боря, так-то оно так, но ведь и университеты там, и профессора...
— Того добра и у нас хватает. Еще государь Сокол завещал — никогда детям иноземных наставников не нанимать. Никогда детей на чужой земле не учить. Потому как это уже чужие дети будут. Чему из наук их обучат — еще неясно, а вот презирать все росское, да хвалить иноземное — легко.
Любава хмыкнула.
— Федя уж не мальчик.
— А что ж он сам ко мне не пришел? Маменьку послал?
— Федя и не знает, что я пришла, — не стерпела Любава.
— Тем более. Вы так Федю без него и жените, и с его женой в постель ляжете.
И посмотрел так, с намеком, на царицыного брата. Данила застеснялся, покраснел и за сестру спрятался.
Вот ведь...
Не любил он Бориса, и побаивался. Еще с того времени, как пришел во дворец, к любимой сестричке, а Борис, тогда еще царевич, его поколотил крепко и в лохани
