Тьма на кончиках пальцев - Дмитрий Швец
— Волчок, двое суток на кухне! — строго посмотрев на щупленького паренька, произнес мужчина.
— Так точно, ВашБродь! — довольно усмехнулся мальчишка, и мечтательно закатив глаза, сунул в рот папиросу.
— Волчок! — голос мужчины стал строгим и удивленным одновременно, кажется, даже в комнате похолодало. — Трое суток в карцере!
— За что ВашБродь? — мальчишка поник, папироска выпала изо рта, но он ее поймал и сжал в кулаке.
— За папиросы! — прорычал мужчина. — Увижу или унюхаю еще раз, в помойнике сгною.
— Да это только мундштук, ВашБродь, — парнишка разжал кулак, показав папиросу, протянул ее мужчине. — Мундштук, без табака. Привычка, просто. Столько лет с ней в обнимку, — он по-детски всхлипнул. — Зубы ломит без нее.
— Не куришь? — строго спросил мужчина.
— Нет, ВашБродь, уж две недели, как не курю. Вредно это, да и делу мешает. Запах от них уж очень силен, перебивает все. И от меня за версту несет. Потому и бросил.
— Но папироски достаешь?
— Достаю, — вздохнул мальчишка, обиженно пожав плечами. — Мундштуки мусолятся быстро, приходится менять. Знаете, как тяжко в гальюн их потрошить? Табак то не дешев нынче. Я чуть не плачу, Ваше Благородие, но держусь, не курю. У меня даже спичек нет.
— Кто папиросы провозит, не скажешь?
— Готов отправиться в карцер, Ваше благородие! — мальчишка вытянулся и щелкнул босыми пятками.
— Я так и думал, — усмехнулся мужчина. — Берите пример с Волчка, детки.
— Тоже курить начать? — спросили из темноты.
— Жаров! Трое суток чулана, — покачал головой мужчина. Затем взглянул на меня. — Отведешь новичка в лазарет, а затем трое суток в чулане.
— Угу, — обиженно всхлипнуло в темноте.
— Не понял? — нахмурился мужчина.
— Так точно, Ваше Благородие! — бодро выкрикнула темнота.
— Другое дело, — удовлетворенно кивнул мужчина и повернулся ко мне. — Кадет, жду тебя у себя в кабинете сразу после врача. Жаров, проводишь. Потом чулан.
— Слушаюсь, Ваше Благородие! А как же уборка?
— Хорошо. Спасибо, что напомнил. Приберетесь, дерьмо со стен отмоете и потом в чулан. На трое суток!
— Так точно, Ваше Благородие! — Жаров разочарованно вздохнул.
— Молодец, — кивнул он темноте и вновь повернулся к щуплому низкорослому мальчишке, что встретил меня двумя ногами в грудь. — Волчок, карцер отменяю, привычку разрешаю. После занятий подойдешь к Седому, скажешь, я приказал, он сделает тебе мундштуки, которые так быстро не мусолятся.
— Деревянные не то, — грустно вздохнул мальчишка.
— Седой из бумаги сделает, — усмехнулся мужчина. — Из лучшей папиросной. Я распоряжусь. Зайди к нему!
— Так точно, Ваше Благородие! — мальчишка вытянулся в струну, щелкнул пятками, и выпятил живот. — Спасибо, Ваше Благородие!
— Поймаю с папиросой, на гальюне сгною!
— Но ведь вы же сами курите, — не сдержался тот, кого называли Волчком.
— Курю. И жалею об этом. Но мне тридцать, а тебе двенадцать.
— Тринадцать.
— Через две недели. И даже тогда ты будешь слишком мал, чтобы курить. Про гальюн понял?
— Так точно, Ваше Благородие!
— Хорошо.
Мужчина повернулся ко мне, оправил жилетку и протянул руку. Я, было, потянулся, но замер, вместо среднего пальца у него культя, спрятанная под кожаный чехол, перехваченный кожаными же ремешками на запястье.
— Смелей, кадет, — усмехнулся он, проследив мой взгляд. — Смелей, мой палец давно уже не кусается.
— А кусался? — насмешливо спросил Жаров.
— У меня еще девять есть, — не поворачиваясь, ответил мужчина. — Хочешь испытать? — он покосился в темноту и недобро усмехнулся.
Темнота не ответила. Видимо, Жаров решил, что на сегодня с него наказаний достаточно.
— Давай, кадет, цепляйся! — мужчина дернул рукой, приглашая взяться за нее.
Я сжал его руку, он рывком поставил меня на ноги. Я охнул и поплыл. В глазах потемнело. Чье-то плечо, уперлось в мое тело, чьи-то руки подхватили меня.
— В лазарет! — жестко приказал мужчина.
— Доставлю в лучшем виде, — пообещал голос Жарова из темноты, над самым ухом.
Жаров бережно опустил меня на койку. Расстегнул ворот рубахи, протянул кружку с водой.
— Пей, — сказал он, наклоняя кружку. — Пей, это вода, легче станет.
Вода оказалась сладкой, с привкусом железа, но она была прекрасна. Я осушил кружку, взглянул на держащего мою голову Жарова, но лица его разглядеть не смог. Перед глазами все плыло.
— Сейчас оденемся и до доктора пойдем. Ты уж извини, мы немного перестарались. Думали так надо, приказ неправильно поняли. Извини.
Мне от этого легче не стало.
Легче стало от уколов и микстуры, что влил в меня доктор, милый, лысенький старичок лет эдак семидесяти. Он сочувственно вздыхал, и растеряно охал, оглядывая мои синяки, но колол и вливал жестко. Уколы были болючие, но боль от ударов отступила минут через десять. Микстура горькая, словно полынь, но сил от нее прибавилось, и я готов был к любым делам.
Так я и сказал доктору в ответ на его вопрос. Он усмехнулся и пообещал, что ближайшие пару дней из занятий и дел мне грозят лишь походы в туалет.
Он ошибался. Не в том, что я смогу что-то делать, а в том, что меня не заставят делать это. Но выспаться мне дали. Однако стоило лишь открыть глаза, как в лазарет явился мужчина в жилетке с деревянной болванкой вместо пальца. Он приставил стул к кровати, посмотрел на меня. Поморщился.
— Краше только в гроб кладут, — покачал он головой. — И что прикажите мне с вами делать, Глеб Сергеевич? У нас очень мало времени и очень много дел, а вы в таком состоянии.
— Какие дела? — мне сделалось дурно, тошнота подступила к горлу.
— Важные, — уверенно кивнул мужчина. — Мне необходимо за три недели привести вас в норму. Откормить, научить многому, сделать так, чтобы подобные вчерашней встрече эпизоды заканчивались иным исходом и на больничной койке оказывались другие.
— За три недели? — я засмеялся, и тут же скривился от резкой боли в ребрах.
— Большего времени у нас с вами нет. Светлана Юрьевна торопит больно. В этой связи вопрос: вы в состоянии одеться и пойти к ней? Или же ее лучше пригласить сюда?
