Третий Лад - Родион Создателев
— Бывай, бабуся, — ухмыльнулся Данила и снова сотворил поклон в пояс бабке-ведунье.
“Лови ещё милость, квакушка трухлявая, не жалко мне кланяться!” Данила Лихой разогнул хребет и отчетливо усмотрел, что на ветвистых еленьих рогах сидит здоровенный чёрный ворон с яркими рудожёлтыми глазёнками. Дворянин сплюнул от плеча, забрал сынка, погрузил его в телегу, плотно укутал овчиной и навсегда покинул избушку…
Сумерки степенно заволакивали недобрые дебри да извилистый тракт, что стелился сквозь заросли презлющим змеем. По краям дороги цепочкой росли кустарники. После кустов шли канавки, а далее двойным массивом расплывался величественный Царь-Лес, Лес-Батюшка: приют диких животных, всякой нечисти да лихих человечков... Где-то в глубине зарослей послышался скрип ветки, потом с шумом вспорхнула птица. Рядом доносились тревожные уханья кукушки: у-у, у-у, у-у. Лето Господне кончалось, первые жёлтые листья разбавили охря́ными пятнами густую зелень на кронах деревьев. У кустов молочной пеленой распластался туман-тать. От леса тянуло могильной прохладой. Государыня-темень переходила в решительный наступ и скоро должна была совсем одолеть божий день.
Какой шайтан выгонит природного дворянина накануне всеобщего потемнения из пресветлых хором в такую чащобу? Какой бес погонит простолюдина в это время суток на извилистый лесной шлях? Лишь воля Хозяина — вот какой бес.
Из-за крутого поворота выскочила парочка всадников — кони шли рысью. Чуть погодя следом показалась повозка с лошадкой, которой управлял, сидя на облучке, молодой синеглазый помещик. На его голове воцарилась шапка с бобровым околышем, телеса облегал добротный репсовый кафтан. Дело понятное: едет себе помещик лесной дорогой в сопровождении двух холопов. А не маловато ли барин смердов взял за компанию... вот чего следовало бы спросить с него. Да и какого лешего понесло дворянина на этот шлях ныне — прямиком в дикий лес?
А причина покоилась в его повозке. Дно рыдвана было выстелено сеном, на котором лежал, плотно укутанный овчиной, мальчонка. Юный барин крепко почивал. Ни ухабы дороги, ни выкрики потревоженных птиц в кустах, ни ржание лошади, казалось, ничто не способно нарушить сладкий сон помещичьего сына...
— Темнеет, барин! До хором к рассвету прибудем, — развернув башку, крикнул первый холоп, суетливый и неказистый Микешка.
Помещик с гневом стеганул поводьями по спине лошади, словно савраска была чем виновата пред ним. Второй холоп бросил косой взор на лесные дебри. “Какого пса горло то драть и лишний раз припоминать хозяину, что до поместья доберемся нескоро. Боится Микешка, вот чего горло дерёт...” Боится и второй холоп... Скоро же темнеет в воложанских лесах, нету уже никаких сумерек, только темень царит вокруг — студёная да злая.
— Веселей бежи, ты, ж-животное! — ещё раз наградил поводьями спину савраски помещик.
Лошадка почти настигла скачущих впереди холопов.
— Не гони так, Данила Мстиславич, Христом заклинаю! — зачастил скороговоркой Микешка. — Темень, не можно гнать истово. Послятаем с коней, бошки свернём! Нам чего, ничего, тебя жаль да младого барина.
Дворянин натянул поводья, каурая лошадь замедлила ход. Данила развернул голову и посмотрел на сынка. “Спит наследничек, первенец драгоценный…”
Внезапно раздался громкий пронзительный свист с переливами: в ушах заложило, а в нутре похолодало, как в погребце. Из-за деревьев высыпала цельная стая разбойников и пошла круговерть. Злодеи ловко осадили коней холопов и лошадь помещика, в каких-то пару мгновений прервав путь процессии. Под гиканье и горластые выкрики, разбойники стащили на землю странников. В руках лиходеев вспыхнуло несколько факелов и окрестности озарились мерцающими всполохами света. Холопов и помещика разделили по разным краям шляха. Разбойники споро перевязали смердам руки, вынули их сабли из ножен, обыскали, присвоили себе их шапки барло́вки, а потом уложили обезоруженных и пустоголовых холопов мордами в землю.
С барином, разумеется, иной разговор. С помещика сбили шапку с бобровым околышем тычком кулачины в спину, и она ловко утвердилась на плешивой башке одного татя. Добротный репсовый кафтан, ситцевая рубаха, шерстяной пояс с кинжалом и ножнами… Всё это добро также перекочевало в руки грабителей. Обесчестили дворянина. Ха!
Двое лиходеев подсекли ноги помещика, и он пребольно бухнулся коленями о землю. Затем они заломили руки Данилы Лихого за спину и мигом перевязали их верёвкой. Жадные зенки вшами заскользили по исподней сорочке: справная, светло-булановой расцветки; но особенно татям глянулись сафьяновые сапоги с расшитыми голенищами.
— Богатый петух к нам в силок заскочимши, — загоготал широкий и перёнковощёкий вор.
— Торговый? Али дворянского племени? А ну отвечай, старинушка, кто таков! — кинулся на пленника другой злодей.
Данила сплюнул на землю и не удостоил ответом грабителя.
— Братцы, так это Данила Лихой, помещик тутошний.
— Не брехай, Гусь. Нешто помещика словили?
— Истинный крест. Гляди на негось — глазища васильковые зришь? Данила Лихой это — дворянин.
— Кха, точно он. Удача, браты!
Один из разбойников, долговязый и белобрысый, подошёл ближе к помещику и ткнул ему в нос факелом.
— Здоровым будь, Данила Лихой. Кланяемся тебе, барин!
Раздался оглушительный гогот, некоторые тати посрывали с голов шапки и притворно поклонились в пояс.
— Сапожки́, а ну, братва, сапожки́ сафьяновые с его сымем, ну́кося! — нетерпеливо проревел один из разбойников, закатывая рукава.
— Оставь, успеется, — властный и вальяжный голос с хрипотцой в миг осадил пыл жадного до барского имущества налётчика.
Из толпы злодеев шаг вперед сделал коренастый варнак с густой чёрной шевелюрой и серебряной серьгой в ухе.
— Паскудные твои васильковые очи, — прохрипел вожак.
Помещик приходил в себя после ошеломительного налёта. Сердце ещё стучало набатом в нутре, но первый колючий страх уже улетучился. Барин со вниманием вгляделся в фигуру и лик атамана.
— Ванька Муравин, ты что ли?
— Он самый. Вот и свиделись, Данила Мстиславович. Обещал я тебе жаркую встречу как-то, припоминаешь?
Атаман Ванька сделал ещё один шажок к недругу. В это мгновение помещик вдруг осознал — вот она ж, смерть. Чудны́е глаза василькового цвета сверкнули отчаянием и безнадёгой... Хорош он собой, чертеняка, этот мелкопоместный воложанский дворянин захудалого рода Данила Мстиславович Лихой: статный муж, поджарый телесами, рожей гожий. Третий десяток годков, молодой ещё... А прожитая жизнь тем временем колесом крутанулась в голове Данилы Мстиславовича: гнездо-поместье, добрая матушка, лукавый лик деда, жёнушка Авдотья, любушка ро́дная. “Авдотьюшка, оказия, ведь это из-за неё...”
И тут помещика Лихого охватил лютый страх. Милая супружница, собственная шкура, поместье. Всё разом рухнуло в холодную прорубь и вихрем
