Во имя твое - Дмитрий Панасенко
За спиной громко затрещали кусты. Взвившейся от испуга свечкой, подросток, развернулся вокруг своей оси и приготовился бежать со всех ног. Ветви малинника снова затрещали, дрогнули и на поляну вышло… вышел… вышла… Дорди удивленно приоткрыл рот.
— Получилось… — Чуть слышно прохрипел он и несколько раз моргнув уставился на незнакомку. Если говорить честно божественных посланниц он представлял немного иначе. В старых сказаниях часто рассказывали про богов. И Полбашки точно знал, что их дочерьми становятся бывшие принцессы. В детстве матушка часто рассказывала ему про принцесс. Про то какие у них красивые платья, какая белая и нежная кожа, шелковистые волосы, изящные ножки и как они ходят по замку в золотых туфельках и играют на арфах. Вышедшая на поляну молодая женщина больше походила на великаншу-людоедку, что говорят на вершинах гор живут. Или на воительницу из пиктов — северных лесных дикарей, что с полуночи иногда приходят. Молодая. Постарше Дорди конечно, но на лицо не больше двух десятков годков разменяла. Высокая, очень высокая, он таких больших дев и не видал никогда, очень крепкая, налитая, и при этом вся какая-то гибкая, словно пуки железных прутьев, что кузнец Стефан иногда для, тех на лошадях, которые иногда в село приходят делает. Красивое, но какое-то жесткое, будто вырезанное из твердого дерева лицо, как у статуй что он в храме в Ислеве, еще когда маленький был, видал. Толстая, жилистая словно обернутое сыромятным ремнем корневище дуба шея, мощные плечи. Под, бледной, щедро покрытой десятками царапин и въевшейся грязью кожей обнаженных рук при каждом движении перекатываются похожие на перевитые стальной проволокой канаты мышцы, при виде которых удавился бы от зависти даже первый красавец на деревне Богдан-Кобылка. Небрежно связанные обрывком какой-то веревки сплетенные в косу, волосы, цвета выгоревшей на солнце соломы спадают на широкую спину дохлой змеей… Подросток перевел взгляд ниже и громко сглотнул слюну. Незнакомка была голой. Вернее почти голой. Мускулистые бедра женщины туго облепили, насквозь мокрые, перетянутое по поясу широким ремнем и какими-то веревками обрывки ткани, а грудь перетягивало несколько замызганных тряпок. И все. Ни плаща ни рубахи. Точно, как людоеды-дикари, что в лесах да горах живут. Стыдоба. Золотых туфелек тоже не наблюдалось. Были сапоги-калиги. В таких солдаты ходят летом. Истоптанные и грязные. А еще рваные. Зато большие, высокие, коровьей кожи, такие только у пары мужиков в деревне есть, да у дядьки Денуца. А что правый обтрепался совсем, почти потерял подошву и был подвязан такого же цвета куском ткани, что и грудь, так это мелочи. Немного с иглой и дратвой посидеть, а потом воском швы промазать — загляденье, а не сапоги будут. Такие за пол серебряной деньги продать можно. Или даже за три четверти…
— Получилось. — Повторил, чувствуя как его рот растягивается в невольной улыбке, никак не могущий оторвать завороженного взгляда от бесстыдно голого, плоского будто стиральная доска, вздувшегося буграми мышц, торса незнакомки, Полбашки. Ну да, некрасивая божья дочка то оказалась. С лица конечно приятная, но здоровенная, как бык трехлетка. Тяжелая, да жесткая какая-то вся. Из великанов-людоедов северных горных, как пить дать. И чем ее кормить? Зато крепкая словно холмовой вьюн. Сразу видно — войка. Воительница, то есть, что если он правильно старые сказы помнит, ворота в миры богов охраняет. Настоящая войка. Точно-точно. Дорди, правда немного смущало то обстоятельство, что у вышедшей к нему женщины не было ни щита, ни меча ни копья ни даже коня с крыльями, что, как сказывали, у каждой божьей войки должны быть. Только вона, большая дубина в руке зажата, но все сомнения растворялись в потоках восторга. Получилось. Все-таки получилось. Не обманул старик. Значит, по нраву деревянному богу его жертва пришлась. Значит… Полбашки аж зажмурился от нахлынувших на него перспектив. Неужели он скоро действительно станет на пуховой перине спать?
— Э-э-э… — Окинув оценивающим взглядом так и сидящего на земле с открытым ртом Дорди, женщина повернулась к древесному идолу и склонив голову на бок поджала губы. — Ты все неправильно делаешь. Это же Берух — шутник. Губы кровью смажь, давай быстрей, пока он не обиделся. А то семь зим неудачи будет.
Голос у божьей дочки был удивительно звонкий. Приятный, глубокий. Такими голосом говорила певунья, что в их деревню с цирком бродячим пару лет назад заходила. Пела она так, что аж сердце замирало, а на глазах слезы наворачивались. И не у него
