Во имя твое - Дмитрий Панасенко
В отдалении снова приглушенно зарокотало. Полбашки всхлипнул и крепко зажмурился. Зловеще сверкнув в закатных лучах лезвие ножа резко опустившись вниз с мерзким хрустом вошло в шею Мохнушки. Притихшее было животное неуверенно мекнуло, выпучило глаза, взбрыкнуло лапами и забилось, пытаясь оборвать стягивающие копыта путы. Веревка угрожающе затрещала. Заскулив от ужаса и осознания, что назад пути нет, пастух, не открывая глаз, ударил, еще раз. И еще. До этого подростку никогда не приходилось резать скотину, разве что курам да гусям шеи сворачивал, лезвие ножа никак не могло нащупать главную жилу, и ему пришлось нанести не меньше десятка ударов прежде чем несчастная животина затихла и перестав дергаться и хрипеть замерла глядя в темнеющее небо невидящим взглядом. Полбашки обессилено отпустил торчащую из овечьего горла рукоять и со смесью восторга и ужаса уставился на испачканные кровью ладони. Вдалеке снова громыхнуло. Сердце колотило в ребра словно палка в огромный барабан. Руки и ноги одеревенели. Голова мягко кружилась. Подросток захихикал. Что-то происходило, он буквально костями ощущал — что-то происходило. Мир задрожал, будто истончился, подернулся полупрозрачной пеленой, от земли будто дохнуло жаром, воздух потеплел и словно налился невидимой силой. Волоски на посиневшей от холода коже подростка поднялись дыбом и при каждом движении издавали чуть слышное потрескивание. Боги… старые боги его услышали… Дорди развернулся к мертвому дубу и раскинув руки в сторону.
— Старый бог, я отдаю тебе лучшую овцу в стаде! Ее зовут Мохнушка и с нее в прошлый сезон собрали почти стоун шерсти! — Громко провозгласил он и с гордостью расправив тощие плечи широко улыбнулся безразлично глядящему на него со ствола дерева оскаленному в злобно-веселой усмешке лику. — Это самая большая и жирная овца в деревне! Старый бог, я принес тебе самую большую жертву, какую смог найти! — За горизонтом опять громыхнуло. Будто недовольно. Ощущение сверлящего спину тяжелого взгляда усилилось. Дорди истерично захихикал, пастуха начала бить нервная дрожь. Окровавленные пальцы подростка сжались в кулаки. — Дай мне!.. — Голос Полбашки сорвался и он закашлялся, давясь как всегда не вовремя потекшей из носа слизью. — Дай мне свою дочку… — Прохрипел он наконец с трудом восстанавливая дыхание. — Я знаю у тебя их много. Дай одну. Ты не думай. Я не тать какой или любодей городской… И не голь перекатная. Я старосты поселка братов сын… Ну бывшего старосты… И батька у меня умер… Но дом остался. И хозяйство… Двор, то есть. Но и дом, ежели подновить, хорошим будет. А скотину я заведу. Дай мне дочку старый бог. Мне так, чтоб оженится с ней можно было… Чтоб сильную и работящую… И здоровую… Хозяйство веси — здоровая нужна. Чтоб ратному делу была обучена и советом мудрым могла помочь… Так что дурную не надо… Я это, хочу… Ну чтоб… как в том сказе… что старик мне… этот… Окончательно растеряв все вроде бы заранее заготовленные, и многажды повторенные про себя слова, Дорди тупо уставился на вцепившиеся в жухлый травяной ковер пальцы. Волшебная пелена медленно рассеивалась. Ощущение взгляда исчезло. В голую спину подул холодный ветер и голову Полбашки прострелила неожиданная боль. Дорди моргнул. Раз, другой, третий. И обессилено опустился на траву. В груди разливалось непереносимое ощущение осознания катастрофы.
Ему было почти шестнадцать. И все его сверстники уже давно резали из купленных на ярмарке цветастых платков нарядные ленты и уходили ночами в лес. Некоторые даже успели найти себе зазнобушку по сердцу, посвататься и уже всерьез готовились к свадьбам. А вот ему не везло. Да и как тут повезет, если все в деревне от старших мужиков до маленьких детей над тобой смеются и издеваются? Уродцем и лягушатиной тебя обзывают. Говорят, что у тебя в голове ума меньше чем у рыбы. Вот девки нос и воротят. Даже вдовица Кирихе, что говорили, за большую крынку молока или дюжину яиц, приворотное зелье варила, да и сама за монетку серебряную… Даже она смеялась долго а потом его со двора погнала. Хотя он ей весь свой задаток за сезон работы предлагал… Аж четыре медных деньги, что ему дядька Денуц весной отсыпал. Сказала, что больно уж он сопливый, воняет, и рожа у него как у утопца. Что, такому как он, никакое зелье не поможет пока одежу себе нормальную не справит да не помоется хорошенько. Отгоняя незваный приступ охватившей деформированный затылок, боли, Полбашки громко засопел от переполнившей его сердце обиды. На подбородок снова потекло. Ну воняет и воняет. Чай не благородные девы из каменных замков. Потерпят. Все ведь знают — нельзя пастуху в сезон мыться и одежу менять — животина узнавать перестанет. Да и вообще, нет у него другой одежи, с тех пор как мамка с папкой померли, один он на хозяйстве, даже дров для печи раздобыть бывает некогда. Да и не зачем, все равно пока лето топить не надо. А еду он сам не готовит, а ест чего сам добудет, да за работу дают. А что хилый и не такой рослый, как остальные деревенские мальчишки, то от того, что его в детстве красное поветрие коснулось. Половина детей в деревне тогда от того мора померли. А он заболел да все равно выжил. Только вот белый теперь весь как снег зимний, кожа в угрях, да нос мокрый постоянно… Ну и голова, конечно. Но голова это не от болячки а от того что его тятенька брагой упившись в детстве с полатей уронил…
Небо медленно окрашивалось в закатные цвета напоминая пастушку, что до темноты осталось не больше часа. В лесу было непривычно тихо. Подросток в очередной раз тупо уставился на окровавленные пальцы и перевел взгляд на остывающую у его ног овцу. Ощущение непоправимости случившегося достигло пика и разлилось в
