Во имя твое - Дмитрий Панасенко

что северяне плохие. Но было в этом старике что-то такое… В общем, хлебом с ним Полбашки поделился. И кислым молоком тоже. Даже пару куриных яичек, что со двора дядьки Денуца тем утром скрал, отдал. И не пожалел. Ни мгновения не пожалел. История оказалась действительно интересной. Про старого бога и его дочерей. Про то, как бедный, но смелый и смекалистый пастух, такую дочку у старого бога в обмен на овцу сторговал, чтоб на ней ожениться. Как она потом ему силой своей ратной, да советом мудрым помогала и как стал пастух, сначала стал удачливым воином, потом богатым купцом, потом общинным старостой, и наконец самым настоящим ярлом. Ярл, это как старик обьяснил, как рыцарь имперский, или даже барон только лучше. Потому как имперский рыцарь должен на войну ходить для Наместника или графа и каждый год мытарю деньгу платить, а ярл сам себе хозяин. Никому платить деньгу не должен. Быть ярлом это ух как хорошо. Будешь в большом доме жить, с золота сладкие пироги и пряники с медом кушать, периной пуховой укрываться, а все тебя слушаются и пятки целуют. А если не слушаются то ты своим дружинникам говоришь и тот кто не слушается уже на дереве в петле ногами дрыгает. А еще если ты ярл, то рядом с тобой обязательно много прекрасных дев. Ты их от чудовищ всяческих спасаешь, а они потом в тебя влюбляются и с тобой живут. Так старик и рассказывал. Дочка бога с тем пастухом до самой старости была. Помогала. И даже ублажала. А когда помер пастух, то забрала она его душу с собой к старому богу, и сидит он теперь за столом пиршественным с другими героями — хмельной мед попивает, да пену с усов стряхивает. А те кто его обижал когда-то на этот пир из подземного мира, по грудь в холодной воде стоя, смотрят. Хорошая сказка. Правильная.

«Все просто мальчик. Древние они честные. Ты — мне, я — тебе. Принесешь им достойную жертву и, если она достаточно велика, боги дадут тебе, то, что ты просишь. Многие говорят, что старые боги умерли. Что сила Белого бога и его помощников прогнала их с этих земель. Глупости все это. Боги не могут умереть. Не здесь. Не на севере. И даже в сердце империи, там где правят слуги Создателя… Пока парни и девушки будут ходить в лес, чтобы повязать на дерево красную ленту и найти себе пару, пока рыбаки уходя с промысла бросают в воду кусок лепешки, чтобы задобрить водяного духа, пока в деревнях проходят дожинки, пока первый бочонок с пивом оставляют на пашне, старые боги не уйдут. Ты ведь знаешь, как приносят жертву, а? Знаешь? Ну вот видишь. А тебя ведь никто не учил.»

Бодро дожевав остатки угощения, старик довольно осклабившись запихал остатки хлеба в котомку и забросив ее на плечо уковылял в сторону леса. Даже в деревню заходить не стал. Ушел. А вот слова остались. «Ты — мне, я — тебе…» Страшные, если подумать, слова. Только вот думать Полбашки не любил. От думанья у него голова болела.

Искать правильное место пришлось долго. Все ноги по лесу обломал, аж к самим болотам ходил — искал, пока не вспомнил, что в лесу, совсем недалеко, на холме за обступающем деревню ельником есть поляна с белым деревом. И сразу сообразил — это именно то, что ему нужно. К поляне ходить не любили. Уж больно странное это дерево было. Древний расколотый попаданием молнии комель мертвого дуба, был… неприятным. Смотришь, смотришь, вроде сушнина как сушнина, разве только старая очень — кора облетела давно, дерево от времени побелело да выцвело, белым, словно бороды у стариков, стало, ветки обломаны, верхушка обгоревшая, внизу на уровне человеческой груди дупло здоровенное… но если быстро глянуть, как бы вскользь, так сразу видно становится, что из мертвого дуба будто бы голова выглядывает. Страшная голова. Через правое плечо поглядишь — вроде как мужик на тебя смотрит, лицо жесткое, суровое как у северян, все в морщинах, да старых шрамах, но все равно веселое, глаза, что под густыми бровями прячутся, от смеха в щелочки превратились, рот-дупло раззявленный, белыми зубами скалится. Веселый бог. Почти как человек, что шутку хорошую услышал, ежели бы не рога, конечно, что из башки по обе стороны торчат. А вот если через левое плечо посмотреть… Лучше уж не смотреть, чтобы ночью кошмары не снились. Вроде тоже самое лицо, ну подумаешь, глаза чуточку более раскосыми кажутся, нос потоньше, подбородок поуже, зубы чуть длиннее, рога чуть острее. Вроде бы все то же, а не человеческое уже лицо, а череп невиданной твари на тебя рогатой костяной маской пялится. Голодной твари. И от вида этого такой ужас пробирает, что до ночи ходишь-оглядываешься. Потому сюда и не ходили. Даже ягоды-грибы собирать. Уж больно муторно здесь было. И страшно. Будто смотрит на тебя кто-то. Вроде бы и без зла, а так, выжидающе. Как дите несмышленое за майским жуком. Может и на цветок подсадить, и в покое оставить, а может и крылья отрывать начать. Или вообще раздавить и не заметить… Говорили, что лет двадцать назад, еще до Дординого рождения, священник даже мужиков отправлял дуб этот топорами порубить, да не вышло ничего — только собрались как гроза началась. С громами и молниями. Да такая, что два двора погорело. Те самые дворы, чьи мужики больше всего за то, чтобы лесного идола порубить ратовали… Тятенькин двор тоже сгорел. Говорили тогда он брагу пить и начал. Страшно. Очень страшно. А вдруг как старый бог вспомнит что это Дордин, батюшка его топором рубить хотел? Подросток зябко повел плечами. Долго он себя заставлял к поляне пойти. И ни за чтоб не пошел, кабы не старик тот и его сказка. Но вот когда все же пришел…

Это была его вторая попытка. Первый раз, Дорди зарезал на поляне курицу. Не то чтобы овцу пожадничал, но надеялся, что и клуши хватит… С курицей-то попроще было. Соврал старосте, что старая Пеструха околела, а он ее в помойную яму выбросил. А чего? Она ведь все равно давно нестись перестала. Старая она, мясо жесткое небось как подметка. К тому же околела она странно и начала вонять нехорошо. Вдруг больная? Тогда Дорди гордился собой и столь хитро продуманной им ложью. Зря его дураком кличут, эвон как завернул. Все поверили. Сами они дураки. Вот только одна