Костёр и Саламандра. Книга третья - Максим Андреевич Далин
Скажи она что-нибудь — я вообще не смогла бы взять себя в руки. А так — получилось. Я постепенно успокоилась — и Вильма мне лицо вытерла и поправила волосы.
И улыбнулась. Снова.
Я мотнула головой:
— Слушай, я с ума схожу или… как ты это делаешь?!
— Что делаю? — удивилась Вильма. — Жалею тебя? Карла, милая, выпьем вишнёвого сока? Будешь?
— И ты со мной? — у меня даже хватило духу хихикнуть.
— Я с тобой всей душой, — сказала Вильма невозмутимо и протянула мне чашку.
— Ты улыбаешься.
— Я улыбаюсь.
Вот так вот.
— Хорошо, — сказала я. — Допустим. Но как, как тебе это удаётся?
Виллемина рассмеялась:
— Ловкость рук мессира Фогеля и немного мошенничества — лично моего. Ты же знаешь, дорогая, как девочки любят смотреть на себя в зеркало! Вот я и смотрела, думая, что можно сделать с моим неподвижным лицом. И кое-что придумала. Смотри!
И снова улыбнулась. И показала:
— Когда люди улыбаются, они сужают глаза и приоткрывают рот. Губы важно не столько растягивать, сколько чуть приоткрывать — получается то, что поэты называют «улыбкой глаз». Мне оставалось только научиться чуть-чуть прищуриваться и приоткрывать рот ровно настолько, чтобы это было похоже на улыбку. А чтобы вышло ещё лучше, мы с Гленой и мессиром Фогелем немного поправили мою маску. Вот здесь, в уголках губ. Эти тоненькие штришки-морщинки в углах глаз. И ямочки на щеках: я научилась чуть наклонять голову — тогда их обозначает тень.
— Стоп, — сказала я. — Они тебе что, лицо пилили? Резали, пилили, шлифовали? По живому?
Вильма обняла меня, взглянула снизу. Фантастически оживляла кукольное лицо, была невероятно мила, — как не может быть мила никакая кукла, — мила, как живая.
— Ну что же ты, милая Карла! Ах, мы же аристократки, мы же умеем терпеть и преодолевать себя, чтобы выглядеть подобающе! А это — пустяки сравнительно. Право, не больнее, чем… ах, я не знаю… не так больно, как вырвать зуб. Быть может, так же, как позволить смазать йодом разбитое колено в детстве, — и рассмеялась. — Такая пустяшная боль — и такая серьёзная выгода. И — я чувствовала себя такой живой… и чувствую сейчас! Это ведь важно, важно, дорогая моя сестрёнка.
— Зачем? — еле выдохнула я. Мне было больно за неё, я ни секунды не сомневалась, что она лжёт, что её измучила эта дикая процедура. — Ну вот зачем?
— Как зачем?! — поразилась Вильма, и её взгляд сделался лукавым. — Разве это не очаровательно?
Я поцеловала её в переносицу. Тёплая.
— Это так очаровательно, что можно обалдеть. Но зачем это очарование, ради которого тебя пилят и шлифуют, как каменную плиту? Я не могу понять.
Вильма задумчиво опустила ресницы. Она переставала быть куклой.
— Сестрёнка моя, светлая, честная и прекрасная, — сказала она странным тоном, то ли насмешливым, то ли печальным. — Я люблю тебя всей душой, и всегда буду любить, потому что ты, кажется, одна такая на свете: ты не умеешь, не любишь и не хочешь лгать. Ты естественна, как бабочка, как птенец. Я восхищаюсь, но не могу такого себе позволить. Мне нужно двигать лицо, мне нужно менять его выражения, моё лицо — это инструмент. Я учусь управлять лицом, а это тяжело, когда оно фарфоровое.
— На что величайшая из королев тратит время, когда война идёт…
Вильма притянула меня к себе, коснулась губами моей щеки — как поцелуй.
— На оружие, дорогая моя Карла. На своё личное оружие. На то, что пойдёт в пропаганду, на то, что нужно для дипломатии. Я слишком хорошо знаю, что улыбка вовремя может спасти не одну сотню жизней, если речь идёт о дипломатической игре. Я поставила в ружьё дворцовые службы: в официальных приёмных, в зале Большого Совета, в Белой гостиной, в Синей гостиной — а потом и в прочих помещениях — переделывают светильники, потому что мне важен правильный свет. Там, где я могу на него воздействовать, он будет работать на меня. Я изучаю возможности этого тела. Я знаю: послы шепчутся, что Божье чудо оживило фарфор. Превосходно. Это нам на руку.
— Вместо того чтобы отдыхать, ты учишься вот этому всему…
— А раненые солдаты учатся ходить на протезах, чтобы вернуться на фронт. По сравнению с их ратной работой моя — салонные пустяки. Им надо быстро и чётко двигаться, бегать, ползать, стрелять. А мне надо уметь солгать так, чтобы поверили. Мне надо уметь очаровывать — и мне приходится переучиваться. Идёт неплохо, — улыбнулась Виллемина. — Однако взгляни на бедную собаку на полу — она, кажется, глубоко опечалена. Тяпочка, Тяпочка!
Тяпка с готовностью запрыгнула на диван и втиснулась между нами. Вильма принялась её гладить, Тяпка прижала лапой её руку и лизала пальцы. Свободной рукой Вильма обняла меня.
— Если бы ты знала, дорогая, — сказала она глухо, — как моей душе темно и пусто без тебя и без твоей собаки. Я ведь знала, насколько важное и необходимое дело ты делаешь — теперь ещё знаю, что ты сделала его настолько прекрасно, насколько вообще возможно… но как же мне хотелось порой послать за тобой немедленно!.. Ох, прости. Не подумай, что я упрекнула тебя. Просто настолько глубоко тебе верю, что смею иногда пожаловаться…
— Мы победим, — сказала я. — Видно по всему. И вообще — Господь же должен быть за нас!
— Да, но он зрит, не вмешиваясь, — сказала Вильма. — Не считая неожиданных чудес вроде молитв Ричарда.
— А где Валор? — спросила я. — Его я тоже давно не видела.
— Я тоже, — кивнула Вильма. — Он очень занят. Вместе с мессирами Айком и Диэлем, тритоном, военными инженерами и экипажем «Миража» согласовывает наши будущие поставки оружия жителям вод. Они составляют основу договора — ну и прикидывают, сколько глубинных бомб сравнительно безопасно отвезти на «Мираже» за один рейс. Завтра утром мы провожаем подводное судно в новый поход — тогда мессир Валор и освободится.
Выходит, в эти дни Вильма была совсем одна. Одна — и ворох тяжёлой работы. И вот эта жуткая процедура…
И тут меня осенило:
— Королева моя драгоценная, — сказала я, чуть не плача, — ты что же, специально так выбрала время, чтобы переделать лицо? Когда меня не будет? Чтобы я не пыталась отговаривать и под руки не лезла?
Вильма ткнулась лицом мне в шею — длинные чудесные кукольные ресницы, тёплая, Боже мой… Ничего не сказала — не захотела сознаться, да и так ведь понятно.
— Ты очень устала, я знаю, — сказала я тихонько.
— Очень, — так же тихо сказала Вильма. — Я
