Костёр и Саламандра. Книга третья - Максим Андреевич Далин
— Это твоя научная находка? — спросила я Олгрена.
Он кивнул:
— И ценная, тёмная леди. Некоторым нашим мёртвым бойцам нипочём смертный холод, видите ли. И это открывает кое-какие возможности. Между прочим, мои прекрасные живые друзья, обратите внимание: нас подслушивают!
Я бы здорово дёрнулась, если бы Олгрен не ухмылялся так. Да и понятно же, кто подслушивает, просто я уже слишком привыкла, что это чувствую, что Дар это воспринимает как постоянное пиликанье сверчка или далёкий лай собаки. Я уже притерпелась: понятно, что она где-то рядом.
Но как-то неуютно, что тайком и совсем близко.
— Мессир имеет в виду… — начал Клай и замялся. Взглянул на меня. — Это ведь Долика?
— Долика, выходи, тебя заметили, — сказала я.
Улыбнулась. Весело сказала, в общем. Приветливо.
Чувствовала совершенно несочетаемое: с одной стороны, мне было её остро жаль, она натерпелась такого кошмара, какой мне даже представить нестерпимо, но с другой…
Что-то жуткое было в ней. Нечеловеческое уже. Но даже не в том дело. Ей нравилось это нечеловеческое — совершенно искренне, по-девчоночьи нравилось. И я всё время чувствовала, что она нетерпеливо ждёт — ждёт, когда можно будет применить, приложить эту силу.
Долика вышла из тени, из-за двери в коридор, где мастерские и секционные, тихая, как белая кошечка, и присела, как очень вежливая девочка:
— Добрый вечер, мессиры, — и повернулась ко мне: — Просто брат спит, леди Карла. А мне было скучно, вот я и вышла. Можно?
— Беленькая мэтресса… — ласково сказал Клай.
Она на него быстро взглянула — и я почувствовала Даром, что это её новое свойство внутри неё даже не шелохнулось. Долике понравился Клай, а Олгрена она как минимум не испугалась.
— Подойди-ка ближе, беленькая мэтресса, — сказал Олгрен.
Вот тут она напряглась слегка, насторожилась, как дикий зверёк: из-за её этой странной сущности я видела чувства Долики, будто они были в книжке описаны. Так вот она насторожилась. Но подошла.
Взглянула на Олгрена снизу вверх, а он ещё приподнял её лицо за подбородок. На миг словно с собой не совладал — весь высветился, как тогда, на корабле у себя, когда общался с Ричардом. Долика должна бы была стать на миг тёмным силуэтом в этом свете. Но не стала.
А адмирал хмурился и рассматривал. И пригладил её белоснежные волосы, поправил локон.
— Хм-м… вот, значит, как… Ну что ж. Я впервые вижу это так близко — и я понял, как оно устроено, маленькая мэтресса. Это не адский артефакт, это часть твоей души — и тебя невозможно его лишить, не ранив душу… огромная и опасная сила… Вот что, — подытожил он жёстко. — Если что-то случится, люди не смогут тебя остановить, девочка. Но я — смогу. И остановлю.
— Остановите, если — что? — серьёзно спросила Долика.
— Если перестанешь быть девочкой и превратишься в тварь, — сказал Олгрен.
— Вот ещё, — фыркнула Долика. — Я такими, как те, не буду никогда!
— Значит, мы с тобой навсегда союзники, — ухмыльнулся Олгрен. Клыки показал, морской змей. — И тебя будут звать Белой Мстительницей.
— Да! — восхитилась Долика. — Вы возьмёте меня на фронт?
— Возьмёт мэтр Клай, — сказал Олгрен. — Верно? — обернулся он к Клаю.
— А что, — я услышала в голосе Клая лихую улыбочку. — Меня ведь для этого и пригласили сюда. Познакомиться с тобой, Долика. Верно, леди-рыцарь?
— Мне надо с тобой поговорить об этом, — сказала я. — Я как раз хотела попросить адмирала, чтобы он как-то устроил нам разговор. А он придумал лучше.
— Мне тоже надо с тобой поговорить, — сказал Клай в тон. — Но если ты о двойняшках, то это можно хоть прямо сейчас решить. Это наши сиротки, милая леди, и я их заберу, буду с ними работать и за ними присмотрю. Отличный способ завести детей, по-моему, особенно если ты фарфоровый. Лишь бы дети были не против.
Долика хихикнула — смущённо и, кажется, польщённо.
— А трещины на морде откуда? — спросила я и погладила его по щеке.
— Комары, — сказал Клай сокрушённо. — Не убережёшься. Всю красоту испортили, заразы.
7
В ту ночь мы чуть-чуть погуляли по набережной.
Я уже отвыкла. Забыла о том, как пахнет ветер с моря, какой он невероятно свежий, как пахнут акации на берегу, какие поздней весной бывают громадные мохнатые звёзды. Я опьянела от свежего воздуха, даже голова кружилась.
Ещё не примешивался бы к этому ветру запах дыма с верфи. В порту горели огни, там шла работа и ночью. Силуэты броненосцев на рейде чернели в лунном мерцании моря. И, кажется, мы с Клаем были единственной парочкой: нам встречались только деловитые матросы, спешащие куда-то, портовые работяги да попалась стайка девиц, не менее деловитых, чем матросы.
Фонари светились тускло, я оступилась — и Клай меня подхватил, как девочку, которая могла бы разбить себе коленку.
— Леди-рыцарь, подвальный житель, — сказал Клай. — Под глазами синяки, сама зелёная, в паутине и с метлой, которой полагается размешивать зелье в котле.
— Не ломай мне романтику, — фыркнула я. — Видишь, у леди свидание с мёртвым женихом!
— Я бы тебя поцеловал, — сказал Клай. — Очень хочется. Но боюсь, что зуб тебе выбью: губы-то фарфоровые. В мирное время попрошу мессира Фогеля придумать какой-нибудь амортизатор… слой каучука, что ли. Чтобы тебя не покалечить.
— Обойдёмся, — сказала я. — Нагнись.
И сама его поцеловала. Холодный, чуть шершавый неглазурованный фарфор, на вид больше напоминающий человеческую кожу, чем на ощупь. Держала за руки, снова приходя в тихий восторг от его рук, от бронзы и костей, от того, что можно гладить эти пальцы.
Но и вспомнила Вильму тут же. И её я давно не видела, и у неё такие руки…
Фарфоровый офицер, фарфоровая государыня — любовь моя бестелесная…
— Тебе опять надо бежать, — сказал Клай.
— Чувствуешь меня, как поднятый, — хмыкнула я.
— Я поднятый, — сказал Клай со смешком. — Тобой. А тебе нужно во Дворец, мне это Олгрен сказал, даже если бы я сам не знал.
— Проводи меня, — сказала я. — Хочу, чтоб ты со мной пошёл и вообще никуда не уезжал. В принципе. Никогда. Я думаю, что тебе слишком скоро уходить, и хочется злиться и реветь.
— Как только кончится война — немедленно стану твоим фарфоровым котиком, — сказал Клай. — У тебя был такой котик в детстве? Кивающий головкой, мануфактура Гойра делала? Я тоже могу кивать.
Я еле проглотила комок в горле.
— Не котик. Ослик был кивающий. Я на его шее завязала бантик — и он перестал
