Год гнева Господня (СИ) - Шатай Георгий

— А вторая трапеза? — спросил Ивар.

— Если нет поста, то вторая трапеза, сиречь вечеря, накрывается после вечерни. Обычно в вечерю у нас подается микстум, то бишь фунт хлеба и пинта «бастардного»* вина. Монахам полагается вино получше, конверзам,** новициям*** и мирянам — похуже.

[*Разведенного]

[**Конверз — лицо, принадлежащее к монашескому ордену и живущее в монастыре, но принявшее на себя только часть монашеских обетов]

[***Послушникам]

— Фунт — это английский фунт? — уточнил Ивар.

— Нет, наш, бенедиктинский. Тот, который «славно весит», — хитро улыбнулся приор.

— И насчет служб, — продолжил Ивар. — Каковы здесь правила?

— Миряне не обязаны посещать наши службы, — ответил приор, — кроме полуденной, присутствие на которой желательно. Но если пожелаешь — приходи хоть на утреню, только не забудь предупредить братьев, чтобы разбудили тебя. Когда гость участвует в богослужении, он тем самым не только благодарит монахов за гостеприимство, но и показывает им, что аббатство для него — не просто постоялый двор.

— Брат Бернар, я спрашивал у разных духовных лиц, хочу спросить и у тебя. Насчет утрени, той, что служится в полночь. Зачем разрывать ночной сон, какой в этом смысл?

— Смысл большой. Я отвечу так. Однажды, когда король французский Филипп Август плыл ночью на корабле, разыгралась внезапно ужасная буря. Тогда король приказал своим людям молиться до наступления полуночного часа: «Нам нужно лишь продержаться до того времени, когда в монастырях воспоют утреню. Тогда монахи сменят нас в молитве, и мы будем спасены». Час ночной — се есть то время, когда некому, кроме монахов, защитить христианский мир молитвой, аки духовным щитом. Потому и любит Нечистый плесть свои козни в подлунном мире, когда сила его велика.

— Кстати, о ночи. Когда я работал в Великой Шартрезе,* — заметил Ивар, — гостям, и тем более монахам, запрещалось не спать по ночам. У вас тоже строго с ночными бдениями?

[*Картезианский монастырь на востоке Франции, севернее Гренобля]

— Разумеется. После повечерия наши монахи, а также конверзы, облаты* и послушники должны разойтись по своим кельям. После чего им запрещается бродить по аббатству без нужды, перешептываться друг с другом или бодрствовать без особого разрешения настоятеля. Наш аббат также не приветствует чрезмерное усердие в умерщвлении плоти, особенно в неурочный час. Я прошу тебя, любезный брат, придерживаться наших правил, пока ты живешь в нашей обители. Наш монашеский долг велит безвозмездно предоставлять тебе кров и пищу в течение трех дней. Если пожелаешь остаться и далее жить в нашем странноприимном доме — мы будем только рады, но это уже пойдет в счет оплаты твоей работы. Кстати, скрипторием у нас, а также библиотекой и книгохранилищем, заведует наш старший певчий, брат Ремигий. Ты наверняка сможешь найти его сейчас в клауструме,** средоточии нашего общежительного бытия…

[*Люди, пожертвовавшие свое имущество монастырю и живущие в нем]

[**Внутреннем дворике монастыря]

— Брат Бернар! — из главных ворот аббатства, расположенных справа от входа в церковь Сент-Круа, появился незнакомый монах и чуть прихрамывающим шагом поспешил в сторону паперти. — Брат Бернар, пергаментщик опять отказывается работать! Утверждает дерзновенно, что мы задолжали ему аж с самого Рождества.

— Ох уж эти лихоимные горожане! — тяжело вздохнул приор. — Как будто не понимают, во что нам обошлись войны прошедших двух лет. Прости, дорогой брат, что вынужден оставить тебя: vanitas vanitatum et omnia vanitas…*- приор наспех перекрестил Ивара и направился в монастырь вместе с хромым монахом.

[*Лат. «Суета сует и всяческая суета»]

Фрагмент 8

***

Небо то хмурилось, то прояснялось вновь, наполняя городской воздух сонным послеобеденным маревом. На небольшой паперти перед церковью Сент-Круа расселось на земле с десяток нищих, без особой надежды поглядывавших на Ивара и его поношенную котту. Чуть поодаль шелестел листвой небольшой плодовый сад, в тенях которого укрылись редкие торговцы рыбой и мелкой скобянкой.

От нечего делать Ивар принялся разглядывать фигурную лепнину на арке ворот: змею, кусающую женщину за грудь, псов, бегущих вереницей неведомо куда. Внезапно из-за угла церкви, со стороны ворот Сент-Круа, послышались оживленные голоса. Повернув за угол, Ивар увидел, как на небольшой площади перед городскими воротами понемногу собирается толпа зевак. Что привлекло их внимание и о чем они говорили, было не разобрать, до Ивара доносилось лишь то и дело звучавшее слово «каготы».

Он подошел ближе. В центре толпы зевак стояли трое парней и девушка. Судя по всему, они поджидали кого-то, то и дело бросая взгляды в сторону ворот Сент-Круа. Вокруг столпилось десятка три горожан: торговок, носильщиков и обычных бездельников, бурно обсуждавших что-то между собой. Ивар прислушался. Один из горожан, плешивый косоглазый носильщик, произнес нараспев издевательским гундосым голосом:

— Куда ты дел свое ухо, Жан-Пьер? Продал его по кусочкам? Или скормил бродячим собакам?

Собравшиеся зеваки гоготнули, но без особого задора. Видно было, что шутку эту они слышали не в первый раз. Косоглазый, явно рассчитывавший на больший успех у публики, не унимался. Все с той же гундосой издевкой он принялся изображать диалог, сам же себе и отвечая:

— Куда идете вы, любезные каготы? — На свадьбу. — А кого пригласили вы к себе на свадьбу? — О, мы пригласили многих почтенных гостей! У нас будет мессир Плюгав де Мюра, наш великий жюра,* Матаграб де Гангрен, знатный наш сюзерен, Упивон де Блево, справедливый прево** и Пессо де Плюи, достославный бальи.***

[*Жюра, или жюрат — член городского совета, выборная административно-судебная должность; то же, что «эшевен» в северной Франции]

[**Должностное лицо с широкими полномочиями]

[***Представитель короля или сеньора в области, называемой бальяжем; в южной Франции ему соответствовала должность сенешаля]

На этот раз горожане смеялись как умалишенные. «Упивон де Блево, ха-ха-ха, ты слышал?!» спрашивали они друг друга сквозь смех. «Надо же выдумать такое!»

Ничего не понимая, Ивар посмотрел на стоявших в центре круга. Особенно привлекла его внимание девушка. Лет двадцати на вид, темноволосая, в дорогом синем платье, к которому, слева от выреза, зачем-то был пришит нелепый кусок красной ткани в форме гусиной лапки. Бледное лицо девушки, как будто никогда не видевшее солнца, от испуга и волнения приобрело едва ли не синюшный оттенок. Слегка сутулясь, словно в ожидании удара под дых, она то и дело оглядывалась в сторону городских ворот. Рядом с девушкой, широко расставив ноги, стоял молодой парень, лобастый, с высокими залысинами, чуть ниже ее ростом, с глазами как у затравленного зверя. Только сейчас Ивар заметил, что и у парня, и у двоих его друзей, застывших неподалеку с каменными лицами, также были пришиты к груди красные гусиные лапки. «Может, какой-то новый орден?» подумал Ивар. «Но они совсем не похожи на монахов».

Сзади к нему притиснулась немолодая уже торговка, пахнущая рыбой, луком и прокисшим потом. Окинув Ивара оценивающим взглядом, она без обиняков спросила:

— Наваррец?

Ивар неопределенно кивнул.

— Я Пейрона, — представилась женщина.

— Ивар. Что тут происходит?

— Где? А, это… Вонючки пришли венчаться — как будто у них своей церкви нет.

— В смысле «вонючки»? — не понял Ивар.

— Вонючки и есть вонючки. Ну ладры, каготы, прокаженные. Ни разу не слышал, что ли?

— Слышал, конечно. Но они вроде не похожи на прокаженных.

— Господу виднее. Сегодня не похожи, завтра похожи.

— А при чем тут «ухо скормил собакам»?

— А ты сам присмотрись к ним повнимательнее и увидишь, что у них уши-то — без мочек.

Ивар посмотрел на девушку в синем платье, потом на ее спутников: вроде уши как уши.

— А что за красные тряпки у них на одежде? — спросил Ивар торговку.

— Так положено. Каготам разрешено заходить в город только по понедельникам и с нашитой гусиной лапкой, чтобы все их видели и не заразились.