Эйнемида IV. Солнце нового мира. - Антон Чигинёв
– Когда? При каких обстоятельствах?
Повисло тяжёлое молчание. Подождав некоторое время, Алгу спросил:
– Почему ты не отвечаешь? Говори. Если ты слышал Слово и намерен стать на прямой путь, ты знаешь, что говорить правду – величайшее из благ. При каких обстоятельствах ты пошёл за своим царём? Когда ты объявил об этом?
– Была битва… – нехотя выдавил из себя Тасимелех.
– Битва, – повторил за ним Алгу. – И в битве ты перешёл от одного царя к другому, так? Ты предал того, кому служил? Отвечай?
В наступившей тишине казалось, будет слышно, если пролетит комар. Тасимелех молчал.
– Молчишь. Значит я прав. Ты предал одного царя, а сейчас собираешься предать другого. И говоришь, что будешь верен.
– Я… я ошибался, пове… Указующий! Я осознал свои заблуждения и намерен вступить на истинный путь, на прямой путь! Мне открылась истина!
– Это ложь. Ты предал одного господина из корыстолюбия и предал другого, чтобы спасти жизнь. Нет дороги менее верной, чем путь обмана и предательства.
– Я изменился с тех пор! Клянусь! – отчаянно взвыл Тасимелех.
– И это тоже ложь.
Забыв про сказанное ранее, Тасимелех рухнул на колени, но Алгу не обратил на него внимания. Пророк казался погружённым в раздумья.
– Ты сказал, что познал и принял Учение, ‒ промолвил он наконец. ‒ Значит я мог бы осудить тебя за ложь. Но когда ты предал впервые, Слово было тебе ещё неизвестно. Трилл, какое наказание положено у мидонян за измену царю?
– Наказание может быть разным, – откликнулся писец, сидящий ближе всех к пророку. – Иногда преступника жарят в масле, пока мясо не отойдёт от кости. В других случаях привязывают обнажённым на жарком солнце и поливают солёной водой, пока не умрёт от ожогов. Порой же помещают преступника в полую колоду… – Тасимелех надсадно всхлипнул, а писец невозмутимо продолжал. – Помещают в полую колоду и заставляют пить молоко с мёдом. Преступник испражняется в колоду, на нечистоты слетаются насекомые, иные же заводятся в гниющих внутренностях…
– Довольно, – Алгу поднял руку. – Отвратительные обычаи, следовать которым не должно идущему прямым путём. Однако если преступник избегнет наказания, это будет противно надлежащему порядку вещей. Я не вижу правды в сердце этого человека. Он лжец и дважды предатель, так воздадим ему как лжецу. Отрубите ему голову, и да рассудит его тот, кто карает и милует. Уведите.
От вопля Тасимелеха на мгновение заложило в ушах. Он рванулся было к Алгу, но стражники схватили его за руки и, словно не замечая отчаянного сопротивления, потащили к выходу.
Когда входной полог задёрнулся за истошно вопящим Тасимелехом, один из писцов, сверившись с какой-то табличкой, произнёс несколько странно звучащих слов. Одно из них было понятно и без перевода: «Декелет». Стражники вывели Диоклета на середину шатра – туда, где только что выпрашивал пощаду Тасимелех.
– Твоё имя Диоклет? Ты эйнем? – бесстрастно спросил Алгу, и Диоклет вздрогнул. Вопрос прозвучал на чистейшем староомфийском, какого не постыдился бы и лучший знаток искусства декламации.
– Я эйнем. Диоклет, сын Эрептолема из Эфера. Исполняю должность тысячника стражи царя Нахарабалазара.
– Эфер далеко, – промолвил пророк и Диоклет опять вздрогнул. На сей раз в речи Алгу ясно чувствовался эферский «экающий» выговор. – Что привело тебя в Мидонию?
– Я служил в наёмном отряде, – честно ответил Диоклет. Смысла запираться он не видел. К тому же, здесь эти писцы. А вдруг благодаря им о нём, Диоклете, прочтут потомки? Хоть так попасть на страницы хроник, раз уж свою написать не вышло.
– Ты наёмник. Сражаешься за деньги ради того, кто больше платит.
– И что с того? Я не принимал вашу веру и не иду вашим путём. Ни у кого здесь нет права судить меня. Хотите казнить, казните как военнопленного, но не как преступника.
– У тебя свой путь, но следуешь ли ты ему? Отчего ты покинул Эфер?
– Ну если тебе так хочется знать… – Диоклет пожал плечами. – Я был молод, искал славы, хотел увидеть чужие земли… Ну, я повздорил с отцом.
– У тебя есть братья?
– Нет. Старший умер, когда мне было восемь лет.
– Что гласит обычай твоей страны? Как должно относиться к отцу?
– С почтением, – нехотя ответил Диоклет. – Отца должно почитать и повиноваться ему, заботиться о нём в немощи…
– А ты поссорился с ним и бросил его одного.
– Мой отец – богатый и могущественный человек. Он сам может позаботиться и о себе, и о ком угодно.
– Какое богатство заменит единственного сына? Почему ты уверен, что прямо сейчас твой отец не в беде и не нуждается в твоей помощи?
– Это не твоё дело! – вспыхнул Диоклет, злясь ещё больше из-за того, что пророк был прав. – Хочешь казнить – казни, хочешь выкуп – давай обсудим, но судить меня ты не имеешь права!
– Это не моё – это твоё дело, и судить тебя должно тебе самому. Плох тот, для кого есть судья строже, чем собственная совесть.
– Мне не нужны твои нравоучения! Ты не мой отец и не мой начальник! Я твой пленник, вот и обращайся со мной, как с пленником!
– Ты пленник собственных заблуждений, которые ведут тебя по неверному пути и сулят гибель, страшнее гибели телесной. И ты не желаешь слышать слов, что могут направить тебя на верную дорогу.
– Что ж, пусть так, но какой дорогой следовать и верная ли она решать мне.
– Тот, кто был здесь до тебя, говорил о мятеже против предыдущего царя, – неожиданно сменил тему Алгу. – Что ты делал в то время?
– Сражался. Что ещё может делать наёмник?
– За кого?
– За царя Нахарабалазара.
– Не за того, кто платил тебе и кому ты обещал служить?
– Мать царя Нахарабалазара – наша соотечественница, мы помогли ей…
– Хотя платил вам царь Ушшурбалиссар. Вы предали нанимателя, нарушили договор. Нарушили собственные законы и сошли с собственного пути.
Диоклет промолчал. Безликая белая маска пророка смотрела на него, не выражая ровным счётом ничего.
– Я не понимаю, к чему этот разговор, – промолвил он наконец. – Я уже сказал: ты мне не судья. Я твой пленник, если нужно, я дам
