Эйнемида IV. Солнце нового мира. - Антон Чигинёв
Шурранский царь и впрямь был разъярён. Обычно он изъяснялся по-мидонийски вполне грамотно, но сейчас понять его можно было с огромным трудом. Алгуит, впрочем, и бровью не повёл. Он коротко кивнул, и державшие Вагриси воины, не без труда поставив царя на колени, уложили его косматую голову на камень. Воин в пёстром халате выхватил из-за пояса широкий изогнутый меч самого жуткого вида.
– Я предлагаю тебе в последний раз, – сказал он. – Образумься, и не только спасёшь тело, но и для духа обретёшь награду величайшую из великих. Твоё слово?
– Пшол в зад, гвартуц!
Алгуит ловко крутанул в воздухе мечом, и тут Вагриси заметил Диоклета.
– Эйнэм, държис! – взревел он. Привязанные неподалёку лошади испуганно забились, бешено дёргая коновязь. – Държис, твой боги с тобой! Пошли этих гацхнэ в зад!
– Твои дела на руках Уашири, царь! – прокричал в ответ Диоклет. – Передай ему поклон!
– Увидимса в эго ньебэсный дворец! – воскликнул Вагриси, расхохотавшись. Дальнейшего Диоклет уже не видел. Его весьма чувствительно подтолкнули в спину, и он вошёл – точнее, ввалился – под откинутый полог шатра.
Ярко освещённый белым пламенем шатёр напомнил Диоклету тронный зал кахамского канды. Не размером, конечно, да и пёстрой варварской роскоши здесь не имелось в помине, но рассевшиеся вдоль стен писцы, деловито царапающие перьями по табличкам, были точь-в-точь как во дворце Он-Хамасеха. Имелись здесь и вельможи: семеро мужчин разного возраста, в разных одеяниях, но схожие величавым и исполненным достоинства выражением лиц. Посреди шатра двое турханов, совсем как в Кахаме, обступили распростёртого на земле подсудимого. Зрелище было примечательное, но взгляд Диоклета устремился туда, где в он-хамасехском дворце полагалось бы стоять трону из белоснежной слоновой кости. К человеку сидящему, подогнув ноги, на белом ворсистом ковре.
Сила. Первое слово, что приходило на ум при взгляде на него. И второе, и третье, и четвёртое. Не та сила, что чувствуется в перевитом бугрящимися мышцами теле атлета. Не сила взгляда и облика, коей обладают великие правители и полководцы. Сила исходила от него самого, от всей закутанной в белый балахон фигуры. Сила, которая заставляет дыхание сбиваться, а взгляд – опускаться долу. Это чувство не имело разумного объяснения и определения. Диоклет видывал немало людей куда более внушительного вида, разговаривал с самим царём Мидонии и никогда не испытывал трепета, но едва лицо, скрытое гладкой белой маской, обратилось в его сторону, внутренности точно сжало невидимой рукой, а ноги невольно сделали шаг вперёд. На плечо тут же легла рука одного из сопровождающих, но неожиданно мягко, если не сказать ободряюще. Должно быть, чувства, обуревающие сейчас Диоклета, были вполне знакомы и воину из невообразимо далёких варварских земель.
– Встань, – звук глубокого, сильного голоса заставил Диоклета вздрогнуть. Он не вдруг понял, что обращались не к нему. – Не должно человеку преклонять колена перед другим человеком, а только лишь пред ликом того, кто унижает и возвышает.
– Как прикажешь, повелитель, – угодливо залебезил коленопреклонённый, с готовностью поднимаясь. Диоклет узнал Тасимелеха. Энекл, вернувшись из Каннаара, всё мечтал, чтобы бывший лугаль предстал перед судом. Что ж, иногда мечты сбываются совсем не так, как мы это себе представляем.
– Я не твой повелитель, – в бесстрастном голосе Алгу невозможно было прочесть ни намёка на какое-либо чувство. Голос хранил тайну ничуть не хуже белой маски. – Ты говоришь, что хочешь служить мне. Почему?
Стоило кому-то сказать слово, и писцы начинали усердно строчить в табличках, вновь напомнив Диоклету об он-хамасехском дворце. Кахамцы считали, что каждое слово канды – живого бога – сказанное людям, должно быть сохранено навеки. Для этого даже придумали особое письмо, где иные знаки означали целые предложения, а то и крупные куски текста, и, тем не менее, архив редкого правления не требовал отдельного здания под книгохранилище. Кажется, здесь всё то же самое. Любопытно было бы прочесть эти записи… Хотя, сейчас, безусловно, не самое подходящее время.
– Эмм… господин, я много слышал о твоём учении. Я обрёл истину и хочу встать на этот… прямой путь, – дрожащим голосом пролепетал Тасимелех.
– Я не господин, – Алгу говорил на чистом, красивом мидонийском языке, причём с утончённым выговором образованных уроженцев столицы и её окрестностей. За восемь лет Диоклету так и не удалось его перенять полностью, как ни старался. – Не должно человеку иметь иных господ, помимо того, кто направляет и указывает. Как же твои боги? Ведь ты поклонялся им и возносил хвалы.
– Эти боги ложны! Я отрекаюсь от них! Позволь мне служить, и я докажу свою верность!
– Верность – это свойство того, кто идёт прямым путём. Но ведь у тебя есть царь, и ещё утром ты служил ему.
– Он недостоин быть царём, – презрительно бросил Тасимелех. – Он развращён, и изнежен. Он повинен во многих преступлениях. Я не желаю ему служить.
– В каких преступлениях повинен твой царь?
– Они ужасны… эмм… Указующий. Он жестоко казнил достойных людей и возвысил недостойных. Его придворные купаются в золоте и нежатся в шелках, пока простой народ бедствует. Он отдал царство в руки несправедливых и жадных вельмож, а сам предаётся безделью и увеселениям. Такой человек не должен править. Я не желаю служить ему!
– Это веская причина. Правитель, который не исполняет свой долг, достоин порицания. По закону ли он стал царём?
– Нет, Указующий, – Тасимелех заметно приободрился. – Он беззаконно сверг своего брата, убил остальных братьев и стал царём. Ты сам видишь, что он за человек.
– Брат, несправедивый к своему брату, достоин тягчайшего наказания, – Алгу помолчал, точно раздумывая. – Когда твой царь поднял руку на брата что делал ты? Отвечай правдиво, я почувствую ложь.
Тасимелех замялся, но быстро собрался и нарочито печально промолвил, осторожно подбирая слова:
– Здесь есть моя тягчайшая вина, и нет дня, когда я бы за неё не раскаивался. Тогда я решил, что Нахарабалазар более достоин править страной, чем его сумасбродный брат. Я встал на его сторону и жалею сейчас об этом, но тогда я думал о царстве и о его благе. Я ошибался, да простит меня… тот, кто направляет и указывает.
– Если на то будет его воля. Когда ты пошёл за своим нынешним царём? Сразу, едва тот бросил вызов брату?
– Н-нет,
