Последнее дело - Гоблин MeXXanik
— Мы собрались здесь без свидетелей, — заговорила секретарь ровным, негромким голосом. — Без необходимости пускать друг другу пыль в глаза. У нас есть цель. Общий враг, которого нужно одолеть.
Она говорила неторопливо, делая паузы, позволяя каждому слову осесть в душе. Сказанное звучало как очевидные вещи. Такие, какие произносят на кухне под лампой, когда уже стемнело и пора спать, но разговаривать всё равно хочется.
— И, может быть, стоит оставить обиды позади. Хотя бы на время, — продолжила девушка. — Ведь каждый из вас наверняка устал от этой долгой войны. Я не особенно разбираюсь, чем отличаются ваши организации. Но мне кажется, что и те и другие просто хотят жить в мире. Без страха. Без потерь.
Голос её стал тягучим, какой бывает у человека, который говорит от сердца. Смысл сказанного, казалось, впитывался в воздух, просачивался в сознание, заполнял тишину, делал её светлее.
Я почувствовал, как по комнате разливается что-то невидимое, тонкое, почти неуловимое, но действующее. И от этого внутри стало теплее и спокойнее. Острые углы напряжения сгладились, будто кто-то прикрыл их мягкой тканью.
Я осторожно коснулся её ладони на своем плече. Тихо, без усилия, лишь слегка сжал, напоминая: хватит, не надо больше. То, что она делает, работает слишком хорошо. И если кто-то из присутствующих осознает, что это внушение, то эффект будет потерян.
Она поняла мой намек сразу. Её пальцы чуть дрогнули и девушка смущенно замолчала. Манипуляция медленно рассеялась, как лёгкий пар над чайником, когда убираешь его с огня.
Но, кажется, никто, кроме меня, не заметил. Ни Волков, ни Плут, ни Свиридова. Они сидели молча. Кто с насупленным видом, кто с задумчивостью, кто с лёгкой растерянностью. Как будто слова девушки открыли какую-то дверь, в которую каждый теперь должен был зайти сам.
И я подумал: может быть, именно с таких слов и начинается перемирие. Не с громких клятв и бумажных соглашений. А с простой, тихой просьбы отказаться от прошлого и попробовать жить иначе. Хотя бы ненадолго.
Волков откинулся на спинку стула. Он молча смотрел на свои пальцы. Потом заговорил, словно обращался сам к себе:
— Я слишком стар, чтобы снова играть в это.
Плут напрягся.
— Я устал, — добавил Юрий после короткой паузы. — Мне бы… тишины. Чтобы без этих выстрелов в спину, перешёптываний за дверью, без того, что каждый молодой щенок мечтает ухватить тебя за горло, потому что в его глазах ты просто старая собака, давно потерявшая нюх.
Он посмотрел на меня, чуть скосив глаза, и тихо усмехнулся:
— И ведь, может, Плут даже прав. Зубы уже не те. Щелкнуть могу, но только если подпустят близко. А сейчас близко никто не подходит, слишком научены. Да и я сам уже не рвусь. Спать люблю больше, чем раньше. Серьёзно. Сон стал таким редким подарком…
Он замолчал. Протянул руку, будто хотел дотронуться до чего-то невидимого на краю стола, но передумал.
— Мечтаю жить нормально, — продолжил он. — Не по законам улицы или Империи. По своим. Чтобы хоть раз дышать полной грудью, не шарахаясь от каждого шороха. Чтобы в дверь стучали не с ордером или ножом. Чтобы никто не спрашивал, зачем ты жив, и сколько за тобой долгов. Не ждал, когда оступишься.
Он поднял на меня глаза. Тихие, усталые, в которых всё ещё жива память обо всём, что он делал. И о том, чего уже не хотел повторить.
— Потому и сижу здесь, и даже руку помощи протянул, — кивнул в сторону Плута. — Не потому, что слаб или боюсь. Мне попросту не нужны конфликты. У меня позади долгая жизнь, в которой каждое утро начиналось с тревоги, а вечер заканчивался в напряжении.
Я понимал, что он говорил не только для меня. Быть может, и впрямь пытался показать Плуту, что ждет его через годы.
Юрий провёл ладонью по столу, будто что-то стирал. Или, наоборот, желал оставить след.
— Хочу жить, а не выживать, не пытаться все контролировать. А чтобы чай был с мятой, а соседи знали по имени, а не по прозвищу. Чтобы сын мог гордиться, а не шептать фамилию. Вы понимаете?
Я кивнул. Он говорил просто, но в каждом слове был смысл. Волков больше не тянулся к прошлому. Он его знал, носил на себе, как шрам, но не гордился. И не хотел повторять.
— Потому и сижу здесь, — сказал он тише. — И даже не огрызнулся на ворчание Плута. Потому и слушаю вас, Павел Филиппович. Верю — ещё можно успеть. Хотя бы для себя.
Он замолчал, и на мгновение в комнате стало особенно тихо.
— Я не хочу стать такой же старой собакой, как вы, мастер Волков — ответил вдруг Плут.
Он повернулся, и я заметил в его лице не привычную насмешку, а что-то другое — тень усталости, которую он всё это время прятал за ухмылками.
— Я вижу, как вы смотрите на меня. Думаете, что мы щенки. Молочные зубы, кровь играет, а мозгов ещё не появилось. Может, раньше так и было. Но я уже не тот.
Он встал и прошёлся по комнате, словно не мог усидеть на месте. Остановился у стола и поднял взгляд.
— Я не хочу в сорок с чем-то просыпаться в грязной квартире, с пистолетом под подушкой и думая, что каждая ночь как последняя. Не хочу выходить на дело, когда стемнеет, потому что днём слишком много глаз. Хочу жить… нормально. В доме с окнами в сад. Где меня знают по имени, а не по кличке. Где никто не боится встречного взгляда.
Он усмехнулся, но без удовольствия.
— Я не щенок, мастер Волков. И слишком хорошо знаю цену всему этому — и жизни, и земле, и деньгам, которые с кровью доставались. И скажу честно: не такой уж это лакомый кусок. Проблем больше, чем проку. Слишком много тех, кто считает, что ты им чем-то обязан.
Он выдохнул и добавил тише:
— Я хочу жить среди тех, кто меня не помнит. Чтобы однажды проснуться и знать — сегодня не приедтся никому врать. Ни себе, ни другим.
Повисла тишина. В ней было что-то настоящее. Без бравады, без показных жестов. Просто голос человека, который впервые сказал вслух то, о чём раньше думал только в темноте, лежа один в комнате, где тишина бывает особенно оглушающей. А еще я вдруг подумал, что не Арина
