Наоми Вуд - Миссис Хемингуэй
– Ça va aller[8].
Мари уходит в дом, а Бамби, вскарабкавшись на колено отца, обнимает его за шею. Эрнест прижимается к сыну носом, чмокает в круглые щечки. Когда обнаружилось, что Хэдли беременна, Эрнесту было двадцать три года, и он заявил, что еще слишком молод, чтобы иметь детей. На несколько недель Эрнест тогда погрузился в пучину черной тоски – как он сможет писать, как они будут кататься на велосипеде или гулять ночи напролет, когда в доме появится орущий младенец?
Теперь же он превратился в самого нежного отца на свете. Он сажает сына лицом к остальным. Маечка уже маловата и задирается на круглом животике. Бамби внимательно оглядывает взрослых, не ведая, что сейчас они заняты планомерным разрушением его привычной жизни. Хэдли становится жутко: малыш еще ничего не понимает, но все видит.
– Как ты, милый? – спросила она, наклоняясь к мальчику и ероша его волосы. – Как себя чувствуешь?
Нос у ребенка еще красноват – следы простуды, прицепившейся после коклюша.
– Bien[9], – ответил Бамби.
Хэдли задумчиво трет ему грудку.
– Ты гулял в лесу?
Бамби кивает, сунув палец в рот.
– Я в детстве так тоже делала, – произносит Файф, и Хемингуэи удивленно смотрят на нее, будто забыв, что Полин Пфайфер сидит с ними за одним столом.
– Поиграешь за меня, пока я кое-что принесу? – Эрнест пересаживает Бамби к ней на колени. Несколько минут спустя он возвращается из дома с подносом, на котором стоят три бокала. – Джин-тоник, – объявляет он, – и как я мог забыть?
Выпивка появляется все раньше и раньше. К трем часам дня он уже обычно берется за шорле или джин физ. Хэдли залпом осушает свой бокал, с удовольствием поймав на себе удивленный взгляд Эрнеста. Потом отсылает Бамби обратно в дом, чтобы не болтался под ногами. И неожиданно ощущает решимость победить Файф, послать ее в нокдаун.
9. Антиб, Франция. Июнь 1926
Как и во все предыдущие дни, партия заканчивается тем, что один из игроков, резко отодвинув кресло, стремительно идет к дому. Это Хэдли. Она больше не может смотреть, как легко и изящно играют в паре Эрнест и Файф, как они с полуслова понимают ставки друг друга и на пару разделывают ее под орех. Эрнест бросается следом, чтобы успокоить, но Хэдли как угорелая мчится вверх по ступенькам, чувствуя, как в ней нарастает бешенство – такое жгучее, такое оправданное и такое необычное для нее чувство.
– Хочу напомнить, что именно ты ее пригласила!
– Я жалею, что это сделала!
– Но теперь она здесь, и мы уже не можем ее выгнать!
– Не можем, однако это вовсе не значит, что ты обязан за ней всюду таскаться! – Хэдли хлопает дверью спальни. – Сколько времени ты оставался с ней на понтоне сегодня? Сколько играл вчера с ней в теннис? Я твоя жена! Я, не она. Мне нужно напоминать тебе об этом?
– Вообще-то я не хотел, чтобы она приезжала!
– Я пригласила ее, потому что мне было одиноко. Потому что никто из твоих чертовых друзей даже не удосужился меня проведать! Она единственная, кто болел коклюшем.
– Чушь! Я не знаю, зачем ты все это затеяла, Хэш! Это бессмысленно.
Хэдли мутит: Эрнест прав, это бессмысленно. Зачем нужно было приглашать любовницу сюда, если они собирались тут начать все заново? Что за идиотская стратегия – свести вместе троих, чтобы воссоединилась пара!
Эрнест сидит на подушках, надавив пальцами на веки и прижав колено к груди.
– Ты сама испортила весь отпуск, – говорит он, не открывая глаз. – Я дал себе слово держаться от нее подальше, а ты пригласила ее в Антиб.
– Ох, посмотрите, какой он благородный, наш Эрнест! Какой он храбрый! Какое взвешенное, мужское решение – дать себе слово держаться от нее подальше. Вместо того чтобы разобраться со всем раз и навсегда! – Хэдли хочется запустить ему в голову щеткой для волос. – Ты не хотел видеть ее здесь, потому что любишь ее. Потому что все это чертовски сложно.
Ни слова в ответ.
– Ради бога, будь мужчиной. Может, поэтому я и пригласила ее – чтобы ты смог сказать мне, что любишь ее. Теперь ты можешь оставить меня и жить с ней, и каждый из нас сможет самостоятельно строить свою жалкую маленькую жизнь! Ты ее любишь?
Теперь, когда страшные слова наконец произнесены, повисает тишина. Они стоят лицом к лицу и пристально смотрят друг на друга. Хэдли не отпускает щетку. Закатное солнце сочится сквозь жалюзи, внизу уныло хлопает ставень.
Эрнест тоскливо смотрит в потолок.
– Боже мой, ты же знаешь, как мне тяжело, – произносит он, будто это ответ на ее вопрос.
– И мне. Но разница между нами в том, что ты этим наслаждаешься.
– Как же я все это ненавижу, – произносит он, нежно глядя ей в глаза. – Ненавижу!
– Лжец. Ты этим упиваешься. Для тебя вся эта история – всего лишь материал. Ты создал свой собственный ад, и намереваешься в нем жить, и меня заставляешь жить в этом аду. Я хочу домой, – голос Хэдли смягчается, – с тобой и Бамби. В Париж. И я хочу пить тавель, обедать в нашем любимом кафе и гулять вдоль реки. – Хэдли кладет щетку на туалетный столик. Она не имеет привычки швыряться в людей вещами. И ни за что бы этого не сделала. Тем более в него. В любимого Эрнеста. – Беда в том, что я не знаю, хочешь ли этого ты. Хочешь ли этим заниматься и дальше вместе со мной.
– Конечно, хочу.
– Но ведь ты хочешь и ее тоже.
Хэдли сидит у туалетного столика, заставленного духами, грани хрустальных флаконов играют на солнце, пробки пахнут чем-то старинным.
– Мы ведем себя чудовищно. Это лето стало для нас сущим кошмаром. – Больше всего на свете Хэдли хочется закрыть глаза и погрузиться в забытье, не думать, как легко позволила она этой женщине украсть ее мужа. Как весь прошлый год позволяла им влюбляться друг в друга со всем пылом юности. Почему она была такой бесхребетной? Почему ничего не предприняла раньше? – Я больше так не могу.
– Разве нельзя просто оставить все как есть? – Голос у него равнодушный, слова явно неискренние.
– Ты должен принять решение. – Хэдли как будто слышит и видит себя со стороны – в зеркале отражается брошенная женщина, жалкое, заплаканное лицо. – Если ты хочешь остаться с Файф, я пойму. Я понимаю, что она очень сильно в тебя влюблена. Я не знаю, влюблен ли ты в нее или тебе просто льстят ее чувства. Но до исхода завтрашнего дня я хочу знать, останешься ли ты со мной или уйдешь к ней. Но больше в таком положении никто из нас находиться не может – включая твою любовницу.
Эрнест кивает. Хэдли, присев к нему на кровать, слышит вздох. Эрнест рывком притягивает ее к себе: еще одно из объятий, которыми так богаты эти сумасшедшие каникулы. Его запах, его тепло. Сердце разрывается!
– Нет! – жестко произносит она и, высвободившись, спускается вниз по лестнице глотнуть воздуха.
У подножия крыльца морской бриз покачивает цветы лаванды. Пчелы, лениво жужжа, кружат вокруг соцветий. Из терракотового горшка вылетает большой шершень – нужно предупредить Бамби, чтобы не вздумал трогать такого. Лепной фриз – безголовая богиня Ника застыла на стене. На столе под стеной – брошенные карты, тремя сданными стопками. Одна открыта, две рубашками вверх. Хэдли заглядывает в карты Файф. Туз. Выходит, она не блефовала.
Хэдли закрепляет прищепками болтающийся на веревке купальный костюм Эрнеста. Купальник Файф уже там – длинный, черный и сырой. Все три купальника непристойно набухли в нижней части, и оттуда на терракотовую плитку капает вода. Слышно, как Файф напевает наверху, наряжаясь к вечеринке, которую сегодня устраивают на вилле «Америка».
10. Чикаго, Иллинойс. Октябрь 1920
Хэдли пробиралась сквозь толпу к роялю. Голубое саржевое платье сидело плотно, и она не без удовольствия ощущала взгляды гостей на своей попе. Но проведя столько месяцев у одра матери, угасавшей от Брайтовой болезни, имеешь право хотя бы на вечер оказаться в центре внимания. Она чертовски устала от роли сиделки, а здесь – и выпивка, и мужчины; Хэдли хотелось напиться как следует. Тем не менее она краснела, когда кто-нибудь начинал разглядывать ее колени, едва прикрытые платьем.
Хэдли никак не удавалось отыскать подругу, с которой она пришла на вечеринку. Коктейль попался какой-то очень пьяный, но ей непременно хотелось допить его, прежде чем кто-нибудь пригласит ее на танец. Может, в него добавили кукурузный самогон: точно, сивухой отдает – интересно, где его достали? На сухой закон компании, похоже, плевать.
Хэдли старалась не вглядываться в публику на импровизированном танцполе между диванами. Она даже толком не знала, как называется этот танец, но порядочной девушке не подобает жадно глазеть на пары, пытаясь привлечь к себе внимание. Когда Хэдли наконец добралась до пианино, то услышала, что с другой стороны рояля к ней обращается мужчина.
– Простите? – переспросила она, не разобрав его слов.
– Я спросил, могу ли вас угостить?
