Наоми Вуд - Миссис Хемингуэй
В комнате было пусто, но когда она подняла голову, то обнаружила, что Файф стоит совсем близко к кровати, глядя на них настороженными серыми глазами. Она оскалилась, как тогда в Шартре, и Хэдли показалось, что Файф уже готова заползти к ним в постель. Трое в постели, не считая… Прошло несколько секунд, а может, минут, прежде чем Файф выскользнула из комнаты.
Она старалась ступать бесшумно, но парчовые занавески, шурша, колыхнулись, когда легкая фигурка скользнула мимо них, и Хэдли постаралась запомнить этот звук, чтобы точно знать, что увиденное не было сном.
Вечером о произошедшем ни та, ни другая не упомянули. Они ели свинину с шалфеем. Файф с наигранным восторгом восхваляла ее кулинарные таланты, что было особой формой оскорбления. «Я вот, например, ничего не смыслю в кулинарии, – щебетала Файф, бросая взгляды на Эрнеста, уже заметно навеселе после третьей порции мартини. – А у тебя так здорово все это получается!» – и изящно взмахивала ладонями над безупречно сервированным столом.
Потом они опять играли втроем в бридж, и Хэдли проиграла. Но когда ночью мистер и миссис Хемингуэй занимались любовью, Хэдли старалась стонать как можно громче, так что наутро за завтраком (херес с гренками) любовница Эрнеста заметно присмирела.
8. Антиб, Франция. Июнь 1926
Часом позже ее будит Эрнест. Он сбросил свой купальный костюм прямо на пол рядом с кроватью, влажная кожа кажется прохладной.
– Эрнест, ты пахнешь, как ракушка.
– Я мидия, которая приползла к тебе.
Хэдли рассмеялась:
– Мидия – самое глупое существо во Вселенной! Такой гений, как ты, Эрнест, никак не может быть мидией.
Он целует Хэдли, проводит рукой по ее груди.
На полу залегли полосы желтого света, со спинки кровати свисает пояс от кимоно, зеленый и блестящий, как змея, тумбочки завалены книгами. В глубине комнаты – большое лакированное бюро в китайском стиле, расписанное драконами. Иногда Хэдли удивлялась, отчего же она так страстно желает оказаться подальше от этой прекрасной комнаты, от теплого моря? Чего ей не хватает? Белье – свежее, Эрнест – рядом.
Он уткнулся в нее носом и задышал ей в шею, в то место, где для Хэдли это особенно нестерпимо.
– Хватит, Эрнест! Я не могу… Пожалуйста!
– Что, Хэш? Чего ты там бормочешь, котенок? Хочешь, чтобы я продолжал?
– Пожалуйста. Прекрати! – задыхаясь, пытается она выговорить сквозь смех.
Но Эрнест продолжает целовать ее шею.
– Расскажи мне о мидиях, и я перестану тебя так целовать… и дышать на тебя вот так… и лизать вот так!
– Они двустворчатые! – из последних сил выкрикивает она, хватая его за руки и пытаясь оттолкнуть.
– Двустворчатые? В каком это смысле? Всегда вдвоем?
Он прижал ее руки к матрацу.
– Ты меня убиваешь!
– Я всего лишь маленькая мидия, присосавшаяся к твоей шее. Что значит двустворчатые?
– Это значит, что у них и сознания-то нет!
Хэдли изгибается, стараясь подвести колено к его промежности, чтобы он понял, что ступил на опасную территорию. Но ему вновь удалось увернуться.
– А что же они едят?
– Они высасывают еду из воды.
Он сложил губы трубочкой и засосал кусочек ее кожи:
– Вот так?
– Они пропускают ее через себя! – из последних сил пищит Хэдли.
– А что они пьют?
– Они не пьют!
– Что, даже шампанского?
– Ничего не пьют.
– Что за жизнь без шампанского?!
– У них не хватает мозгов, чтобы понять, что они живут без шампанского.
– Ни воображения, ни шампанского. Да я бы лучше сдох!
Эрнест наконец откатывается в сторону и лежит, подперев голову рукой. Забавно, ей всегда немного досадно, когда он соглашается отстать.
– В таком случае ты был бы первой в мире мидией с суицидальными наклонностями. Лаборатории Америки дрались бы за право изучать твою сложную многогранную личность, никогда прежде не встречавшуюся среди моллюсков.
– Зато как шикарно – постоянно болтаться в море. Ощущать лишь свежесть и прохладу и не думать ни о чем, кроме воды и еды да встречи с какой-нибудь хорошенькой ракушечкой, чтобы в нее как следует всосаться. Ведь это – жизнь!
Теперь они лежат рядом, глядя друг на друга, ее дыхание постепенно успокаивается. Он вглядывается в ее лицо.
– Если приставить тебе к носу зеркало, Хэш, в нем будет точно такое же лицо. Твои черты абсолютно симметричны. Поистине чудо природы.
– Широкое и плоское, как тарелка, так моя мама говорила.
– Похоже, твоя мама была чемпионкой мира по брюзжанию.
– Она в жизни не завоевала ни одной награды.
– Вот для чего умирают матери – чтобы мы могли продолжать жить, – пафосно изрекает Эрнест, хотя его собственная мать жива и здорова. – Ты что-то здорово красная. – Он откидывает волосы с ее лица.
– Тебя бы так помучить!
– От солнца, я имею в виду.
– Жаль, что я не уплыла раньше. Ты долго там еще оставался?
– Недолго, – отвечает он.
– Смотри, светлые полоски от лямок. Отличный у тебя загар.
– У тебя тоже.
– Да уж, красная, как гнилая помидорина. Вот бы мне иметь не такую светлую кожу, а бронзовую, как у тебя, Несто.
– Давно ты меня так не называла.
Надавив пальцем себе на предплечье, Хэдли некоторое время с интересом наблюдает, как кожа сперва белеет, а потом краснеет. И вновь как наяву: Файф и Эрнест стоят рядом на понтоне и смотрят на нее – снисходительно и словно бы угрожающе. Картина настолько живая, что у Хэдли моментально портится настроение.
Эрнест вновь перекатывается к ней, подминает под себя. Принимается страстно ее целовать, но Хэдли все никак не удается выкинуть из головы того Эрнеста, с понтона, за спиной которого маячила худющая, как щепка, Файф. Хэдли так и видит, как ее муж сдается, как они целуются на деревянном настиле или трахаются под деревьями, пока она ест в одиночестве свой обед и в который раз казнит себя за пропажу злосчастного саквояжа. Нет.
Хэдли вырывается из-под него.
– Ну что ты, Хэш!
Сейчас он выглядит в точности на свои двадцать семь.
– Нет, Несто. Ты не можешь обладать нами обеими сразу.
Некоторое время они молча лежат бок о бок, в тишине, такой звенящей, какая бывает лишь после выстрела. Впервые после того разговора в Париже она высказалась напрямую.
Хэдли подходит к зеркалу и, усевшись за туалетный столик, резкими движениями расчесывает волосы. Если бы Эрнест не был иногда таким мальчишкой, если бы только мог осознать, что делает! Он смотрит на нее из зеркала, недоверчиво и чуть укоризненно, словно она сказала ему что-то донельзя пошлое и занудное.
– Кажется, ты ничего не предпринял в связи с этой… ситуацией. Извини, что упоминаю об этом. Но я должна.
– Почему?
– Потому что так больше не может продолжаться.
– Это не я ее сюда пригласил!
– Даже не напоминай!
Еще несколько взмахов щеткой, щетинки впиваются в кожу.
– Не знаю, зачем ты притащила ее сюда. Я бы.
Внизу хлопает дверь. Голос Файф, певучий и небрежный, доносится с лестницы:
– Ребята!
Хэдли откладывает щетку, ощутив, что левое веко задергалось, а следом и правое. Боже, дай мне передышку!
– Вы там? – Голос его любовницы все ближе.
Хэдли, приоткрыв дверь, крикнула через занавеску:
– Мы наверху!
– Может, в бридж?
И, сама не зная почему, Хэдли так же громко ответила:
– Через пять минут спустимся!
– Ты что? – Эрнест словно не верит своим ушам.
– Мы, – Хэдли натягивает платье, – просто сыграем пару партий в бридж. А о наших делах поговорим позже.
Файф уже тасует карты – опрятная маленькая головка на фоне цветущих роз в саду. В губах зажата сигарета – как можно курить в такую жару? На Файф шорты и матросская рубаха. Весьма практичная форма одежды для Антиба. Загорелые худые ноги, на волосах – следы расчески.
– Хорошо поплавала? – спрашивает Хэдли.
– Отлично. Хотя сегодня все-таки жарковато.
Может, у нее только что был секс с ее, Хэдли, мужем.
Файф сдает карты, раскладывая на три аккуратные стопки.
Подходит Эрнест, в одних шортах, его голая грудь и широкие плечи заставляют женщин улыбнуться. Обе невольно переглядываются: Файф – вытаращив свои огромные глаза, а Хэдли – покачивая головой, точно его тщеславие – это их общий секрет.
– Привет, дамы. Можете не вставать.
– Может, наденешь рубашку, Эрнест? – спрашивает Файф.
– Чтобы лишить вас обеих удовольствия?
Он с вызовом глядит на Хэдли, словно говоря: «Если ты говоришь об этом откровенно, то почему нельзя мне?»
Все трое оборачиваются на быстрый топот толстеньких ножек – от дома к ним бежит Бамби, за ним – горничная:
– Excusez-moi, madame ’emingway. Viens, Bumby![7]
Коленки мальчика испачканы в земле, похоже, он играл в саду.
– Ça va aller[8].
Мари уходит в дом, а Бамби, вскарабкавшись на колено отца, обнимает его за шею. Эрнест прижимается к сыну носом, чмокает в круглые щечки. Когда обнаружилось, что Хэдли беременна, Эрнесту было двадцать три года, и он заявил, что еще слишком молод, чтобы иметь детей. На несколько недель Эрнест тогда погрузился в пучину черной тоски – как он сможет писать, как они будут кататься на велосипеде или гулять ночи напролет, когда в доме появится орущий младенец?
