Часть их боли - Д. Дж. Штольц
В это время четыре «Птицы Фойреса» начали заряжать по новой. Снова заправили шары, наполненные уже не глиной, которая нужна была для пристрелки, а шинозой. Снова заскрипела лебедка. И вот они полетели по воздушной дуге к городу, понеслись, будто на крыльях, сея смерть. Треск! Щит рассыпался и опал от первого же удара, а некоторые чародеи от натуги рухнули в обморок! Три других снаряда приземлились где-то в городе, произведя кошмарной силы взрыв, отчего по камешкам рассыпались сразу несколько домов.
В Нор’Алтеле началась паника!
Наблюдая забившийся в агонии город, который вспыхивал страшным огнем то тут, то там, Гусааб улыбнулся. Его губы изогнулись в понимающей, но жесткой улыбке.
– О, змеиный народ! – простер он руки к городу. – Когда же вы поймете, что магия требует усилий человеческой души, а построенные благодаря человеческому гению военные машины требуют лишь того, что у нас имеется в достатке: железа, шинозы и дерева! Чьего же войска окажется больше: моего или вашего?
С вытянутыми лицами оборотни вернулись под свод шатров, устрашенные могуществом «Птиц Фойреса» и признавшие их силу. А обстрел все продолжался. Эгусовцам оставалось лишь рыдать и молиться, что наступил конец света, когда им на голову с небес опускалась смерть. Всем стало ясно, что долго это терпеть невозможно. Четыре требушета оказались куда более грозными, чем огромное войско.
* * *
Летописи знают много бессмысленных и жестоких войн, когда за одно неверное решение владыки приходилось расплачиваться целому народу. Поэтому Гусааб прекрасно понимал, к чему приведет появление «Птиц Фойреса», но до последнего рассчитывал на сдачу города. Еще теплилась надежда, что кровавые реки не утопят эту зажатую в скалах сокровищницу, полную не только золота и серебра, но и мудрых книг, преданий, а также самих носителей мудрости, находящихся сейчас под гнетом.
Вопреки логике король Гайза так и не сдался… Совершив за считаные годы невероятное восхождение по чиновничьей лестнице и покусившись на жизнь священного короля Орлалойя, ему оставалось только так же невероятно низко пасть, чтобы в последующих столетиях его упоминали как богохульника, тирана и бесчестного негодяя. Все это откинет большую тень и на других нагов, участь которых будет незавидна, хотя единственная их вина в том, что они поверили в свое божество.
Захватчикам не составило труда попасть за красную стену, которая кое-где обрушилась до основания, а местами опасно накренилась над городом. Их пытались откинуть, пугали ливнем стрел, вставали перед ними грудью, оскаливались всем имеющимся оружием…
Но что можно противопоставить жаждущим крови демонам?
Юлиан видел, как бегущие вдали тысячи оборотней хлынули в дымящийся проем, ненадолго создав затор. Их вел закованный в нагрудник черно-бурый Расс, сын погибшего Рассоделя. После того как осыпаемое стрелами косматое войско скрылось внутри, оттуда послышались вопли несчастных, попавших под острые клыки и когти.
Страшный вой разнесся, знаменуя время сечи!
Позже в другом месте обрушения стены прошел пеший лар вампиров. Юлиан отправился с ними не по следам оборотней, которые решили овладеть южной частью города, где располагался храм Химейеса, а к северным районам – по договоренности. Его ратники двинулись плотным строем. Но чем глубже они продвигались, тем больше увязали в сражениях с гарнизоном и местными. Все сложнее было удерживать дисциплину. Ралмантон понимал, что произойдет, – и это произошло… В этом отвратительном акте войны он не обнаружил для себя ничего нового, лишь подтвердил то, что знал. Опьяненные запахами, его воины теряли человеческий вид. Юлиан видел их глаза. Да и сам он чувствовал, как в нем вскипела кровь, как мольбы о пощаде пробуждают в нем зверя. Спешившись, он повел вампиров по петляющим улицам. Трещали двери домов. Мужчин и стариков обрекали на смерть, пока женщин выволакивали на улицу или насиловали там же, где обнаружили. Малых детей поначалу иссушали, затем ради забавы принялись убивать самыми изуверскими способами.
Пробираясь в глубь разрываемого города, Юлиан чувствовал, как в нем поднимается спокойное отвращение ко всему. Отвращение к самому себе. Он смирился с этим, шел вместе с вампирами, с ног до головы залитый кровью, пока от его сабли падали те, кому не повезло оказаться на пути. На его глазах один бедняк отчаянно пытался спасти свою старушку мать, за что его и закололи. Переступая через него, Ралмантон разглядел, что умирающий весьма красив и благороден лицом.
«История имеет свойство повторяться, разница лишь в том, на каком языке говорят ее жертвы…» – подумал он, невольно вспоминая свою собственную страшную ночь в Вардцах.
Единожды он попытался не отдать на растерзание эгусовскую женщину с младенцем. Зачем он это сделал, не знал. Возможно, ему хотелось подарить надежду на жизнь хоть кому-то из местных.
– Запрись в доме! – приказал он ей.
Женщина не поняла рассиандскую речь. Тогда он перешел на эгусовское наречие:
– Я прикажу тебя не трогать!
Ее напугали ярко-голубые глаза захватчика – то были глаза самой смерти. Он глядел на нее сверху вниз, бледный, длиннолицый. Кровь стекала по его шлему из стали, по щекам, окропляла черную бороду. На его позлащенную кольчугу был надет побагровевший полудоспех. Думая, что ей грозят таким же страшным исходом, она прижала дитя к груди, силясь убежать. Он не стал останавливать, глядя вслед и чувствуя сочащуюся из-под ее юбки кровь.
«Так умирай», – только и подумал он.
Женщину тут же настигли прыжками хохочущие вампиры, прижали ее истощенное тело к земле, задрав платье. Голову ее ребенка разбили об угол дома, размахивая им, как арканом. Понаблюдав ее распахнутые от ужаса глаза, ибо на нее кинулись двое вампиров, и, пока один насиловал, второй пил, Юлиан хмуро двинулся дальше. Он не просто так ухватился за эти нищие кварталы, где людям негде было укрыться, кроме как затаиться в лачугах, надеясь на милосердие захватчиков. Далеко впереди находился район, посреди которого в расписном дворце некогда жил архимаг Зостра ра’Шас.
* * *
К следующему утру кровавое безумие растеряло пыл.
Чем дальше продвигались вампиры, тем меньше их путь устилался трупами. Пресытившись, они начинали оценивать эгусовцев уже иначе – не как жертв их жажды. Человеческое пристрастие к златожорству усиливалось в них с каждым пройденным шагом. Теперь в ход шел скорее расчет, не насколько сладка кровь, а сколь выгодно можно продать захваченного невольника. Юных и красивых девиц жадно вырывали из рук мужа, отца или брата, чтобы накинуть на их шеи веревки
