Часть их боли - Д. Дж. Штольц
Вся суета вокруг него как удачливого мужчины, наследника богатейшего состояния, будущего мужа первой скромницы и красавицы двора – не трогала его. Ему все завидовали. Видели в нем баловня судьбы. И только самому Юлиану казалось, что он стоит где-то в стороне, силясь присоединиться, но… не может… Лишенный будущего, он вынужден был существовать нынешним днем, поэтому чувствовал себя только наблюдателем жизни, но не участником. Что с того, что он богат? Разве не почувствовал он пресыщения от суккубов, крови нежных девственниц и роскоши? Разве не бесполезен для него этот брак, который не принесет плодов и станет лишь прикрытием любовных похождений? Разве не бесполезны его попытки отыскать секрет белой розы, тайну которой учитель унес с собой в могилу?
«О, Вицеллий, – подумал вдруг он, с теплотой вспомнив старика-учителя. – Раньше я не понимал, почему вы признавались, что полюбили спокойный Ноэль. Я не понимал вас, желая путешествий и деятельности. И что теперь? Я получил все то, чего жаждал всем сердцем, чему завидовал. У меня есть дворцовая власть, пусть и не высшая, но власть. Я богат. У меня, даже вопреки моим желаниям, появилась красавица невеста, которая услаждает мой взор своей красотой и покорностью. У меня есть прихлебатели, которые жаждут от меня лишь слова. Но как я всего этого достиг? Обманами, союзом с этой червивой тварью Раум, которая мне противна, союзом с удавом Иллой Ралмантоном, который по возможности придушит меня, союзом с гаденышем Дайриком Обараем, с которым мы, выказывая внешнюю дружбу, является врагами. Весь мой успех – это обман и подлог. И теперь мне начинает казаться, будто вы тоже в свое время пресытились этим змеюшником…»
Он ехал и размышлял, наблюдая вскользь нищие пейзажи Баришх-колодцев, через которые несли его паланкин, чтобы миновать столпотворение у центрального рынка. Впереди показался храм Химейеса. Он чернел мокрым гранитом, пока у его стен вершились жизнь и правосудие. Посреди площади была виселица, выстроенная в виде дерева. На ее постаменте стоял, кутаясь в плащ, городской чиновник, а у подножия лежали уже снятые трупы. Их закидывали на подъехавшие пустые телеги, чтобы затем отвезти на мясной рынок.
К задумчивому Юлиану подошел его услужливый раб Рамьяс – он ненадолго отбегал поглядеть и разузнать, кого вешают.
– Хозяин, не желаете посмотреть на казнь?
– Что я увижу там интересного?
– Казнят местный сброд, преступников.
– Ну и что?
Рамьяс повел ушами. Он уже наслушался сплетен и готовился их пересказать.
– Их много, из южных городских окраин, из западных. Отпетые негодяи! Развейте свои думы. Может, это зрелище развеселит вас? – И он влюбленно посмотрел на молодого Ралмантона, втайне мечтая, чтобы старый и злой поскорее умер, а ему на смену пришел Юлиан.
– Хорошо… – согласился аристократ, не став упрекать раба за излишнюю предприимчивость.
– Эй, все в сторону! Пошли вон! – закричал тут же Рамьяс, едва ли не пиная горожан, чтобы угодить своему господину.
Паланкин занесли под навес магазинчика, где уже прятались от моросящего дождя горожане в пелеринах. Многие зевали, поскольку погода клонила ко сну. Поначалу интересное горожанам повешение обернулось будничной рутиной, которую все хотели поскорее закончить. Даже ветер – и тот, проносясь между проулочками, выл как-то уныло, будто устало. Небо было хмурым, серым и беспросветно затянутым тучами. Подперев кулаком подбородок, Юлиан смотрел на это зрелище, впрочем, пребывая мыслями где-то далеко.
– К повешению за убийство, изнасилования порядочных женщин, а также многочисленное воровство приговаривается… Кх-кх, – возвещал городской чиновник, покашливая от холода.
Из телеги вытащили юного вора. Он что-то промычал. Похоже, у него отняли язык. С него сдернули рубаху, оставив на шее лишь деревянную табличку, и нагого повели к помосту, где под порывом ветра качалась одна-единственная веревка.
«Нет… И все-таки в этой непорочной лилии явно что-то не то», – продолжал рассуждать веномансер, наблюдая происходящее мутным взором.
Когда юноша скончался, а его тело отнесли в одну телегу, из другой привели следующего: тощего мужчину с копной запутавшихся и торчащих кверху волос. Его оскопили за череду изнасилований – ноги ниже паха были измазаны кровью. Язык у него тоже вырвали. Как и предыдущего, его раздели, потащили к виселице. Юлиан ненадолго вернулся из своих тягостных дум. Этот мужчина был ему знаком. Разглядывая, он пытался понять, где видел его раньше.
«Сойка, друг детства Момо!» – вспомнил он вдруг.
Задрыгав ногами, Сойка закачался, захрипел и отдал душу Праотцам. Поддавшись порыву, Юлиан перевел взор туда, где сидели еще живые смертники. Все они были чумазыми, измученными, с колтунами, избитыми, ибо правосудие часто вступало в силу еще до приговора. Вглядываясь в их отупевшие лица, веномансер искал одно определенное – и не находил. Тогда он опять погрузился в раздумья.
«Нужно начать не с Дайрика, а с этой непорочной лилии, которая может поневоле скрывать много чужих секретов. Дайрик слишком хитер, чтобы к нему подобраться…»
– Почтенный. Почтенный… – вдруг послышался шепот.
На это не обратили внимания.
– Почтенный… – шепот стал сдавленным стоном.
Юлиан поднял глаза, вновь посмотрел в ту самую телегу. К нему обратил лицо один смертник, которого он поначалу не признал. Да и тяжело было узнать в этом лице, опухшем, с закрытым из-за фингала глазом, скошенным вправо носом, посиневшими от холода губами, – Момоньку. Но это точно был он, Момо, за два года повзрослевший и вытянувшийся. То, что его сущность не выдали его же подельники, было чудом. Часть из них на месте убили оборотни, поймавшие их во время ночного грабежа склада, а часть была доведена до такого состояния, что не могла ничего сказать.
– Это я, почтенный, я! – повторил юноша. Его голос окреп от слабой надежды на спасение.
Ему не ответили. На него даже не взглянули.
Внимание Юлиана было приковано только к табличке на шее, отчего Момо, не понимая, поначалу пытался тихонечко дозваться: он боялся стражников. Позже, сообразив, он также опустил взор на висящую на нем деревянную табличку, где красными
