Наоми Вуд - Миссис Хемингуэй
Они прожили вместе три месяца: Эрнест, Мэри, Файф и выздоравливающий Патрик в домике для гостей. Эрнест все это время выглядел неописуемо счастливым, как кот, которого чешут за ушком. И когда прошла первая ревность – что его бывшая жена появилась в их доме, – Мэри пришлось признать, что Файф ей нравится, нравится ее дерзкая прямота, ее мрачноватая харизма. Хотя она была на десять лет старше Мэри, волосы у нее оставались черными как смоль. Дитя ревущих двадцатых, она сумела сохранить неотразимый шарм, присущий той эпохе.
Скоро выяснилось, что Файф прекрасно осведомлена буквально обо всем: она умела готовить изысканные блюда, знала, с какими винами их подавать, как накрыть на стол, а главное – как ухаживать за садом. О растениях они с Мэри могли беседовать часами. Они любили посидеть вдвоем за коктейлями и иногда даже прятались от Эрнеста, когда ему не писалось и он с утра до вечера обходил дом, точно дворецкий. В такие дни они спускались в розовый сад и напивались еще до ужина. Мэри нравилось, что у нее появилась подружка, пусть даже в лице бывшей жены Эрнеста.
Файф совершенно естественно влилась в жизнь «Финки», и уже никому не казалось странным, что они ужинают втроем на веранде, увитой виноградом, который когда-то посадила Файф. И в том, как она смотрела на него, была не ревность, поняла Мэри, а любовь. Файф все еще страстно любила Эрнеста. Мэри вспомнила слова, сказанные в «Ритце»: «Она самая храбрая женщина на свете». «Да, это точно», – часто думала Мэри, глядя, как бывшая миссис Хемингуэй смеется над очередной глупой шуткой Эрнеста. Но Мэри не видела, чтобы от Файф исходила реальная угроза. Для Эрнеста эта женщина уже превратилась в историю.
– Ты никогда не красилась? – спросила однажды Файф, протянув руку к кудряшкам Мэри. Было уже довольно поздно, и они сидели у бассейна, дожидаясь, когда Эрнест вернется с моря. Обе были слегка подшофе – Файф сделала прекрасный мартини.
– Один раз пробовала, – сказала Мэри. – Обесцветилась. Эрнест взбесился, а мне мышиный цвет понравился.
– Однажды я тоже обесцветилась, так что стала даже светлее тебя. – Файф почесала голову: темные волосы, короткая стрижка. Зеленые отсветы бассейна играли на ее лице, оттеняя впалые щеки. – Потому что знала, как ему нравятся блондинки. Вот Марта. – вздохнула она. – Марта была настоящая блондинка.
– Его слабость – женщины-одуванчики.
– Точно.
Они лежали в новых шезлонгах. Файф навела Мэри на мысль заменить старые: те слишком расшатались.
– Я помню, как впервые увидела ее, эту Марту Геллхорн. У нее был странный выговор, какой-то англо-средне-западный. «Пруст был настояшчим работягой». Она говорила о «будушчем литературы». – Файф рассмеялась. – Я думала, Сара Мерфи суп на нее выльет. Кто бы мог ожидать, что у тебя уведут мужа из твоей собственной гостиной?
Сжав губы в ниточку, Файф уставилась на мерцающую гладь бассейна.
– Я даже сомневаюсь, что она на самом деле хотела стать его женой. Обидно. Получается, я отдала самого дорогого мне человека женщине, которая отнеслась к нему как к игрушке. И совершенно не представляла последствий своего поступка. – Помолчав, она добавила с мукой в голосе: – Он был для меня всем.
– Я думаю, он что-то значил и для нее, Файф.
– Она бросила его после четырех лет брака. Четырех, Мэри, а я отдала ему двенадцать. А мне что прикажете теперь делать? – Файф сморгнула слезы: ее рана до сих пор не затянулась.
– Эрнест как-то сказал, что ты самая храбрая женщина на свете.
– Храбрая? Ха-ха! Но не сексуальная, нет? – Файф глубоко вздохнула. – Я рада, что он с тобой, Мэри. Видеть Эрнеста счастливым – все, чего я хочу.
Она кивнула на бокал:
– А вот мое волшебное средство. – Файф выпила последние капли мартини и облизнула губы. Потом рассосала оливку и выплюнула косточку обратно в бокал. – Господи, я замучила тебя своим нытьем. Хватит уже. – Файф наклонилась и поцеловала ее в лоб. Мэри отметила, какие у подруги прекрасные глаза: ясные и прозрачные, как джин. Пожалуй, Файф тем вечером парой бокалов мартини не ограничилась – судя по запаху, было и кое-что покрепче.
Вернувшись в дом, Мэри застала Файф в ванной Эрнеста за разглядыванием стен. Штукатурку сплошь покрывали записи чернильной ручкой: даты, а напротив – вес и давление. Шкафчики были забиты лекарствами: пузырьки темного стекла, коробочки, блистеры, сердечные средства, глазные капли. Файф смотрела на все это с жалостью, словно хотела защитить его, но не знала как.
– Смотри, пусть он обязательно следит за собой. – Она с силой сжала руку Мэри, словно хотела через нее дотянуться до его руки. Файф была добрым другом, хотя сам Эрнест относился к этой дружбе с предубеждением.
В телеграмме из Калифорнии Джинни сообщила, что Файф умерла второго октября 1951 года. Сердечный приступ в три часа ночи, ничего нельзя было сделать. Накануне они с Эрнестом сильно поругались из-за Грегори. Не стесняясь в выражениях, Джинни заявила Эрнесту по телефону, что это он убил ее сестру, живописала, как он планомерно разрушал жизнь Файф, начиная с того проклятого дня, когда встретил ее в шиншилловом палантине на парижской вечеринке. «Ты подонок, – доносилось из трубки до Мэри, – она отдала тебе всю себя, без остатка!»
Эрнест вяло сопротивлялся, но позволил бывшей свояченице отвести душу.
В год смерти Файф они вернулись в Ки-Уэст, чтобы разобрать ее вещи. Они провели в ее доме две недели, окруженные стеной из кирпича и умирающими пуансетиями, почти физически ощущая, что это неправильно: они здесь, а ее уже нет. Однажды вечером, сидя в кабинете Эрнеста, Мэри наблюдала через окно, как муж плавает в бассейне с соленой водой. Изношенное, немолодое тело – точно старая побитая машина. Он остановился на глубине, и Мэри заметила слезы в его глазах. Она знала, что он любил Файф больше, чем мог себе признаться: за то, что подарила ему счастливые годы на четвертом десятке жизни, за то, что рядом с ней он мог писать – и как писать! За то, что после смерти отца она стала ему опорой и верным другом. Мэри вспомнила слова, сказанные Файф у бассейна «Финки»: «Он был для меня всем». Отдавая дань памяти подруги, она не стала спускаться утешать его. А оставила Эрнеста плавать в одиночестве, позволила уйти в воспоминания о былой жизни в этом прекрасном доме, среди великолепного тропического сада Файф.
Несправедливо, что одна из них ушла раньше других. Несправедливо, что она ушла так рано. И не увидит, как в свой черед и Мэри справится с утратой. Справедливо было бы не умирать, а оставаться до конца свидетельницами его жизни. Мэри не раз воображала, что все они переживут Эрнеста, который и сам проживет еще долго-долго, – а потом утешатся и поладят, хотя каждая останется собой: Хэдли Ричардсон, Полин Пфайфер, Марта Геллхорн и, наконец, она – Мэри Уэлш.
Четыре сестры, совсем не похожие друг на друга. Странная семья.
39. Кетчум, Айдахо. Сентябрь 1961
Когда Мэри возвращается из кабинета, Куццемано уже нет – ни в гостиной, ни на кухне. Быть может, он бросился прочь, стоило ей уйти: взревел мотор, гравий полетел из-под шин, и автомобиль скрылся в туманной дали. Что же делать? Звонить в полицию? Или Хэдли? Или даже Марте? Какой же надо было быть дурой, чтобы впустить этого человека. Наверняка он уже на полдороге к нью-йоркскому аукционному дому.
Но вещи Эрнеста лежат на своих местах – удочка, печатная машинка, первые издания, очки в проволочной оправе. Ничего не пропало. В доме тишина.
Мэри уже поднимает трубку, когда замечает какую-то тень за матовым стеклом внутренней двери. В приоткрытую щель виднеются густо напомаженные волосы и розовый шрам. На той самой сосновой скамейке, куда садился Эрнест, когда снимал обувь, сидит Куццемано – неподвижно, словно каменное изваяние, среди шерстяных свитеров, курток, теплых бот.
– Мы не пользуемся этой дверью, мистер Куццемано. Я вас предупреждала.
Глаза пронзительной голубизны широко распахнуты.
– Мэри. – Он облизывает губы.
Это даже не прихожая, просто тамбур между домом и улицей, где они вешали пальто и шарфы, оставляли грязные ботинки и ружья. За все то время, что они прожили в доме, Мэри, пожалуй, провела здесь не больше нескольких минут. Это помещение ничего для нее не значило до того дня, когда в доме прогремел выстрел. Она мчалась вниз, видя, как собственные ноги в тапочках перепрыгивают через ступеньки. «Эрнест! Эрнест!» Он лежал на полу в этой клетушке, ручка двери была испачкана кровью – падая, он пытался за нее ухватиться.
– Мы сюда не заходим, – повторяет она.
– Это случилось здесь?
Мэри неотрывно смотрит на рукав охотничьей куртки Эрнеста.
– Да.
– О, Мэри, как вы смогли пережить это?
– Произошел несчастный случай, – заученно произносит она. – Так бывает.
Куццемано встает и приносит из кухни одну из газет с некрологом. Зачитывает вслух кусок ее интервью. В его глазах – участие: он явно считает Мэри не наивной дурочкой, как остальные, а одинокой осиротевшей женщиной.
