Вся Урсула Ле Гуин в одном томе - Урсула К. Ле Гуин
Шли годы. Персефона и ее дочь по-прежнему приходили и уходили, существуя как бы между Домом тьмы и Домом света. Однажды, когда они были наверху, в верхнем мире, дочка Персефоны от нее ускользнула. Для этого она должна была обладать очень быстрыми ножками, очень легкой поступью и быть очень внимательной, ибо мать и бабушка просто глаз с нее не спускали; но в тот раз обе были заняты — в саду и на кухне, что-то сажали, что-то пололи, готовили обед, что-то заготавливали впрок. Обычные домашние женские заботы. И девочке удалось скрыться от них; она совсем одна убежала на берег моря. Она бежала, легкая как лань — как же ее звали? Я не знаю греческого и не помню ее имени, пусть она будет просто девочка, — по пляжу, по самой кромке воды. Верхушки огромных волн завивались в солнечном свете и были похожи на белых коней, гривы которых ветер откидывает назад. Потом девочка увидела какого-то человека: он правил этими белыми конями, стоя в летящей по волнам колеснице, сверкавшей от морской соли. «Здравствуй, дядя Океан!» — крикнула ему девочка.
«Приветствую тебя, племянница! Ты что же, одна гуляешь? Это опасно!»
«Я знаю», — сказала она. Но действительно ли она это знала? Понимала ли? Ведь она не могла быть свободной или хотя бы наполовину свободной, так что и знать это не могла.
И Океан направил своих белогривых коней прямо на прибрежный песок и протянул к девочке руки: он хотел схватить ее, как Аид когда-то схватил и изнасиловал ее мать. Своей огромной холодной рукой он взял ее за руку, но кожа ее вдруг рассыпалась искрами, а тонкие косточки превратились в ничто. И в руке у Океана ничего не оказалось! Ветер продувал девочку насквозь.
Она стала пеной морской. Она сверкала и искрилась на морском ветру, а потом и вовсе исчезла. И Повелитель рек и морей, стоя в своей колеснице, изумленно смотрел на берег, на то место, где только что была девочка.
Волны набегали на берег, бились вокруг его колесницы, взбивали пену, и та женщина, та девушка восстала из пены, пеной рожденная — душа этого мира, дочь звездной пыли.
Она протянула руку и коснулась Повелителя Морей, и он сам превратился в белоснежную пену морскую — собственно, он и был всегда всего лишь пеной. А она смотрела на наш мир и видела, что и мир наш — тоже всего лишь пузырьки пены на берегу Времени. Но чем же была она сама? Неким существом, но недолго. Неким пузырьком пены — и ничем более; смертной женщиной, которая была рождена, которая рождается, которая сама вынашивает и рожает…
«Куда подевалась наша девочка, Сеф?»
«Я думала, она с тобой!»
О, этот страх, пронзительный страх, проникший даже на кухню и в сад! Как холодно в комок сжимается сердце! Снова предана — и навсегда!
Девочка неспешным шагом подходит к садовой калитке и отворяет ее; она входит в сад, поправляя волосы. Ее, конечно же, будут ругать, бранить, с ней поговорят «как следует». Как тебе не стыдно? Позор! Позор!
И она заплачет. Ей действительно станет стыдно, она испугается, и ее начнут утешать, И все вместе они будут плакать на кухне — на кухне нашего мира. Плакать теплыми слезами, какими плачут на кухне женщины, находящиеся далеко от берегов холодного моря, от блестящих соленых сверкающих окраин Вселенной. Но они понимают, ГДЕ они и КТО они такие. И знают, кто ПРАВИТ этим Домом.
ДЖЕЙН, 1955
Я построила этот дом, мама! На твоей земле, на нашей земле, на старом Келли-плейс, на нашей Собственности, на вершине Бретон-Хэд! В наши дни деньги даются нелегко, и я копила целых десять лет. Берт Браун был рад получить работу, потому что сейчас никто почти ничего не строит. Весь каркас дома собран из бревен, оставшихся от старого отеля «Экспозишн», Где я когда-то была официанткой и где познакомилась с Лафом. Джон Ханна в прошлом году его окончательно разобрал. И сказал мне: бери, сколько тебе нужно. Он и сам из этих материалов построил два дома; а я построила один. Дом обшит отличной чистой еловой доской, красивые дверные филенки и все такое; полы из белого дуба Это действительно очень хороший дом, мама!
И мне бы так хотелось, чтобы ты могла его увидеть. Ты вела хозяйство в разных домах, ты трудилась на разных фермах, купленных твоими мужьями, ты сама покупала и продавала собственность, ты подарила мне дом на Хемлок-стрит, но у тебя никогда не было своего собственного дома — ты долгие годы жила над бакалейной лавкой. Но всегда говорила: я хотела бы построить дом на самой вершине Бретон-Хэд, на нашей СОБСТВЕННОЙ ЗЕМЛЕ Прошлой ночью я впервые ночевала там, хотя стены на верхнем этаже еще не закончены, вода не подсоединена, не доделано еще десять тысяч всяких мелочей. Но прекрасная широкая дубовая доска на полу выдержит долгие годы, а стропила сделаны из настоящего кедра, и окна смотрят прямо на море. Я спала в комнате над морем и всю ночь слушала волны.
А рано утром, едва проснувшись, увидела, как совсем рядом с домом прошли лоси. Еще только начинало светать, и я с трудом разглядела их; они прошли по мокрой луговой траве и спустились в лес. Девять лосей сразу!
И все двигались так легко, и были так величавы, и с таким достоинством несли свои тяжелые ветвистые короны. Один, уже шагнув в темную тень, под деревья, оглянулся и посмотрел на меня.
Я принесла из ручья воды, сварила кофе и пила его, стоя на кухне у окна. Небо светлело; сперва оно стало желтовато-розовым, потом красноватым, и на этом красном фоне пролетела большая голубая цапля — видно, поднялась с болот, что раскинулись там вокруг ручья.
Я никогда не могу сразу отличить цаплю, когда она в полете, и гадаю: что же это за птица медленно летит в небесах на своих широких крыльях? А тут я сразу узнала ее, едва увидев — словно вдруг вспомнила забытое иностранное слово, словно увидела свое собственное имя, написанное буквами незнакомого мне алфавита, — и, узнав ее, я произнесла ее имя: Цапля.
Летом в 50-е — 60-е годы
Летние приезды домой, когда в колледже наконец каникулы, когда садишься на поезд и едешь через весь континент с далеких восточных берегов, обремененных историческими событиями, чересчур развитой промышленностью и чрезмерным количеством людей, когда уезжаешь из старых больших городов,
