Вся Урсула Ле Гуин в одном томе - Урсула К. Ле Гуин
— Я в этом году что-то ни разу лосей не видела, — сказала она примерно за неделю до их отъезда.
— Охотники, — откликнулась бабушка. — И строительство.
— Лоси? — спросил Дейв. — Ты хочешь увидеть лосей? — Он узнал у мальчишек на заправочной станции, где еще можно встретить лосей, и провез ее по всем тем глухим дорогам, которые мальчишки ему назвали. Они перебрались через Никани-маунтен, спустились с ее склонов в Нехалем-Спит; они обычно ехали до тех пор, пока можно было ехать. Они бродили по длинным дюнам над болотами, между рекой и океаном. «Вон, вон!» — кричал он возбужденно, когда коронованные ветвистыми рогами темные тени шарахались от них и уходили подальше в чащу. Он тогда все-таки поймал для нее лосей; он их подарил ей! А потом они вернулись домой в своем маленьком сером «Мустанге» — снова через Никани-маунтен и по той дороге, которая шла прямо над сумеречным морем. Ее мать подала им холодный ужин: ветчину и салат с фасолью и попросила Дейва:
— Расскажи мне об огненных мухах. — Он обращался с ней, как с ребенком, и она вела себя с ним, как доверчивый ребенок.
— Мы в детстве называли их «светляками», — сказал он. — Если набрать их побольше в какой-нибудь кувшин, то через некоторое время они привыкали и начинали все вместе вылетать оттуда и снова туда влетать. — Он говорил о своем детстве так, словно оно было очень-очень давно и теперь на свете больше никаких светляков не существовало.
Лили слушала со своей обычной милой покорностью.
— А я слышала только такое название, — сказала она, — «огненные мухи».
— «Не пересечь им Скалистые горы», — сказала Вирджиния, и ее мать тут же подхватила:
— Да-да. Это из твоего стихотворения…
— «Искры», — подсказала ей Вирджиния, внутренне изумляясь. Она и не знала, что мать прочла ее книжку; книжка, новенькая и хрустящая, стояла на полке в гостиной; казалось, ее никто и в руки не брал. Этот сборник стихов Вирджинии получил первую премию Йельского университета на конкурсе молодых поэтов. «Неплохо, а?» — сказал тогда Дейв.
И вот, два года спустя, все лето, проведенное дома, она проплакала. Слезы — единственное, что она получила от этого лета. Слезы, выплаканные в одиночестве — в маленькой темной спаленке, ее бывшей комнатке, и на берегу океана, и у бабушки на кухне, когда она отмывала в раковине следы от вареных моллюсков.
Слезы, наспех проглоченные, спрятанные, высохшие.
Невидимые слезы. Сухие, испарившиеся, превратившиеся в кристаллики соли. Они кололи ей глаза и застревали в горле болезненным комком. Казалось, она могла бы плеваться сухой солью. И еще это было лето молчания. Каждый вечер Дейв звонил из Кэмбриджа, чтобы рассказать ей, какие квартиры он видел, какую квартиру нашел, как продвигается работа над его книгой о Роберте Лоуэлле.[255]
Это Дейв тогда настоял, чтобы она провела лето на Западе. Он подарил ей Орэ-гэн. Сказал, что ей нужно отдохнуть, взбодриться, а лето в Кэмбридже всегда ужасное, жаркое, удушливое. «Ты пишешь?» — спрашивал он, и она говорила «да», потому что ему очень хотелось подарить ей и ее же собственное творчество. Каждый вечер он звонил и разговаривал с ней, и она, повесив трубку, каждый раз плакала.
Ее мать обычно сидела в маленьком садике за домом.
Между огромными рододендронами под окном спальни и ветхой оградой, державшейся только за счет старой вьющейся розы, была неширокая полоска заросшей травой земли, и Лили поставила там два шезлонга.
По вечерам воздух был пропитан ароматом роз. С северо-востока, с континента, дул теплый ветер. В центральных районах, по слухам, жара стояла просто обжигающая. Даже здесь, на побережье, в доме было душновато. «Выходи, посиди со мной», — говорила ей мать, и она, перестав наконец плакать у себя в маленькой темной комнатке, умывалась, старательно смывала с лица соль и выходила наружу. Ее мать, Лили, была удивительно похожа на тот цветок, в честь которого ее назвали — призрачно белая в сумерках между огромным розовым кустом и темными рододендронами. Никаких огненных мух здесь не было, но ее мать сказала, показывая на мощные ветви:
— Там раньше часто сидели ангелы. Ты их помнишь, Вирджиния?
Она покачала головой.
— На траве, на ветвях деревьев. И ты с ними разговаривала. А я никогда не могла!
Жаркий ветер с континента уносил прочь звуки моря, хотя был довольно сильный прибой и волны бились совсем рядом, на том конце Хэмлок-стрит. Но сегодня они едва слышали их грозный рокот.
— Однажды ты у них спросила: «А что делает Диния?»
И мать рассмеялась. А у Вирджинии снова потекли слезы, но светлые и совсем не соленые; они лились щедро, потоком, и она их пила.
— Мама, — сказала она, — я все еще не знаю, что делаю!
— О, ну да… — сказала Лили. — А почему бы тебе не остаться здесь, в Орегоне? Я уверена, что Дейв мог бы найти работу в одном из здешних колледжей.
— Мама, он же теперь преподает в Гарварде! Он уже адъюнкт-профессор, мама!
— Ах, да… Давно ты меня не называла «мамой», верно?
— Да. Но мне все время хотелось это сделать. Это ничего?
— Конечно, что ты! Просто мне всегда раньше казалось, что слово «мама» для меня не подходит.
— А что же, по-твоему, тебе подходило?
— Да так, ничего… Я, наверное, никогда по-настоящему и матерью-то не была, ты же сама знаешь. Именно поэтому все-таки чудесно, что ты у меня родилась!
Что у меня родилась дочка. Но я всегда чувствовала себя немного неловко, когда ты называла меня мамой, потому что это… было не совсем правильно.
— Да нет, это было правильно. Послушай, мама: я потеряла ребенка. У меня в начале июня был выкидыш.
Я не хотела говорить тебе. Не хотела, чтобы ты огорчалась. Но теперь я хочу, чтобы ты это знала.
— Ах ты, моя милая! — и долгий, долгий вздох в темноте. — Ах ты, моя милая, бедная девочка! Как жаль!
И они никогда не возвращаются обратно. Уйдут — и уж навсегда.
— Они просто не могут перебраться через Скалистые горы, мама.
* * *
Лето в Вермонте. Воздух, как теплое влажное шерстяное одеяло, плотно обмотанное вокруг тела, закрывающее рот и нос, мягкое, удушающе мягкое и мокрое внутри, словно от пота. Словно шерстяное одеяло, пропотевшее насквозь. Зато никаких слез
