Леонид. Время исканий - Виктор Коллингвуд
— С новосельем, Леонид Ильич! И со свадьбой, конечно, — сказал он своим мягким, с характерным акцентом голосом. — Вот, примите скромный подарок. В хозяйстве пригодится.
Внутри оказался двухконфорочный бензиновый примус американской фирмы «Coleman». Это был не просто примус, а символ автономности и технологического превосходства. Подарок от наркома снабжения был знаком принадлежности к кругу тех, кто имел доступ к лучшему. Лида, подошедшая в этот момент, ахнула от его практической ценности.
— Какая вещь! — выдохнула она. — С таким и на даче, и если свет отключат — не пропадешь! Спасибо вам огромное, Анастас Иванович!
Микоян довольно улыбнулся, польщенный такой искренней, непосредственной реакцией. А я смотрел на эту зеленую металлическую коробку и думал, что каждый предмет в этой комнате — не просто вещь. Немецкий фарфор — символ нового быта. Радиола — плод моих инженерных успехов. А этот американский примус — пропуск в высшую лигу.
Позже Лида, сияя от гордости, повела гостей на небольшую экскурсию. Для Кости и моих ребят сам факт отдельных, изолированных комнат и блестящего паркета был сродни чуду. Маленков же и секретари Сталина двигались за нами с вежливым интересом на лицах, который был тоньше и прозрачнее оконного стекла. Для них это была норма, а не сбывшаяся мечта.
Апогеем стала кухонная ниша — триумф цивилизации на шести квадратных метрах. Стены в белом кафеле, сверкающий никелем кран с горячей водой и, конечно, электрическая плитка.
— Вот это техника! — с благоговением выдохнул Костя. — Теперь-то вам, Леонид Ильич, этот заграничный примус и ни к чему.
Анастас Иванович, до этого молча разглядывавший наш уголок цивилизации, хмыкнул в усы.
— Знаем мы эти плитки, — с лукавым прищуром произнес он. — Красивые, спору нет. Только пока она воду вскипятит, можно успеть вздремнуть. А мой подарок, — он кивнул в сторону зеленого чемоданчика, — надежный, как маузер. К тому же, на даче пригодится.
Лицо Лиды, сиявшее весь вечер, на мгновение подернулось легкой тенью, как гладь воды от набежавшего облака.
— У нас нет дачи, Анастас Иванович, — тихо сказала она, и в ее голосе прозвучала не жалоба, а лишь простая констатация факта.
Микоян посмотрел на нее, потом на меня, и его лицо расплылось во всезнающей улыбке.
— Будет, — сказал он с такой уверенностью, словно подписывал очередной приказ по своему наркомату. — Обязательно будет, Лидочка. Такому работнику, как ваш муж, без дачи нельзя. Ему нужно где-то отдыхать от государственных дел.
Наконец гости все осмотрели и стали рассаживаться за праздничный стол. Накрыто было, прямо скажем, богато. Если для ответственных товарищей, это зрелище, должно быть, было привычно, то неизбалованные ребята из ЭНИМСа, из Бауманки и Радиоцентра МФТИ были впечатлены. Стол ломился от яств, которые для большинства москвичей были недостижимой мечтой: тут были и тамбовский окорок, и зернистая икра, и запотевшая бутылка «Столичной», и даже диковинные, источавшие южный дразнящий аромат апельсины.
Когда официальные тосты были озвучены, горячее съедено, а водка сделала свое дело, скованные поначалу чинами и статусом гости расслабились, и разговоры потекли свободнее. Затем начали петь.
Первым, как и подобало парторгу, запел Бочаров. «Нас утро встречает прохладой, Нас ветром встречает река…»
Его тут же подхватили. Мельников, как хозяин города, пел с хозяйским чувством. Мои ребята из ЭНИМСа и Бауманки, да и сам Костя Грушевой, грянули с молодым энтузиазмом. Это была их песня, их страна, их вера. Я тоже пел, и слова, знакомые мне по учебникам истории, вдруг легли на язык осязаемой правдой.
Потом, когда отгремели последние аккорды, кто-то затянул «Полюшко-поле». Эта песня, написанная всего год назад, уже успела стать народной. И тут уже не удержалась и Лида. Ее чистый, звонкий голос вплелся в хор прокуренных мужских баритонов, и полилось что-то широкое, степное, очень русское. Даже Маленков, до этого сидевший с непроницаемым лицом серого кардинала, едва заметно отбивал такт пухлыми пальцами по скатерти.
Но когда и «Полюшко» отзвучало, Костя Грушевой, мой старый друг, уже заметно охмелевший и оттого ставший смелее, вдруг лукаво подмигнул мне и вполголоса начал: «У самовара я и моя Маша…»
А закончили совсем уж городским фольклором — песней про рецидивиста Ланцова:
'Звенит звонок насчет поверки,
Ланцов задумал убежать.
Не стал зари он дожидаться,
Проворно начал печь ломать'.
Воздух в комнате вдруг изменился. Гул застолья стих, сменившись напряженным, выжидающим молчанием. Эта мелодия была из другого, теневого мира. Не из мира пятилеток и трудовых побед, а из мира темных дворов, коммуналок и пересыльных тюрем. «В трубу он тесную пробрался И на тюремный влез чердак. По чердаку он долго шлялся, Витую веревочку искал».
— «Ланцов задумал убежать…» — подхватил кто-то из моих бауманцев, и песня пошла гулять по столу, передаваемая шепотом, с ухмылками, как тайный пароль.
'Нашел веревку тонку-длинну,
К трубе тюремной привязал,
Перекрестился, стал спускаться,
Солдат заметил, выстрел дал!'
Я не пел, лишь молча слушал, наблюдая за реакцией гостей. Большинство партийцев, вроде Мельникова и Бочарова, замолчали, на их лицах было выражение неловкости. Они знали эту песню, но петь ее в таком обществе было нарушением неписаных правил.
'Казак на серенькой лошадке
С доносом к князю поскакал.
— Я к вашей милости с докладом:
Ланцов из замка убежал'.
Георгий Маленков, слушая эту, хм, балладу, замолчал и, насупившись, демонстративно отодвинул от себя рюмку. Его пухлое лицо недвусмысленно транслировало всем неудовольствие и досаду. Бедняга! Для него, человека, чья карьера строилась на аппаратной работе и полностью зависела от безупречной партийной репутации, любая вольность была непозволительна. Кто знает, кто из присутствующих завтра напишет докладную записку о том, что ответственные работники ЦК подпевают блатным песням. В этой системе осторожность не просто черта характера — это условие выживания.
Но не все оказались такими скучными. Сидевший рядом Анастас Микоян, слушая, как Костя с надрывом выводит свои рулады, вдруг тихо рассмеялся и, ко всеобщему изумлению, подхватил припев. Его голос, с характерным кавказским акцентом, придавал блатной балладе совершенно неожиданный, почти озорной колорит.
— «Его убили, как собаку, его зарыли под кустом…» — с усмешкой пропел он, весело поглядывая на притихших гостей. Он, в отличие от Маленкова, казалось, совершенно не боялся быть уличенным в симпатиях к сомнительному фольклору.
Песня закончилась. Костя, увидев насупленное лицо Маленкова, тут же сник, поняв, что сморозил глупость. Заметив неловкость, Анастас Иванович разрядил обстановку.
— Хороший у вас голос, товарищ Грушевой. Душевный! — похвалил он моего старого приятеля.
