Андрей Уланов - «Додж» по имени Аризона
– Но… – Илени на меня так смотрит, будто я на его глазах… ну, знаменем, что ли, подтерся. – Ведь это Великая Корона…
– И правильно, – рыжая вмешалась. Слезы у нее на щеках уже слегка подсохли, и голосок запальчивый прорезался. – Пусть. Великая Корона. Ну и что?
– Но…
У Илени, похоже, все в голове перемешалось. Посмотрел он на меня, на Кару, на ребят на траве, махнул рукой и отвернулся.
– Командир правильно решил, – шепотом закончила рыжая. – Это – благородное дело. Даже для Великой Короны. Они… заплатили за эту честь самую высокую цену. Заплатили своими жизнями.
И вот тут она не выдержала и заплакала.
Что дальше было, я плохо помню. Как сквозь голубой туман.
Помню, как стоял над холмиком – одним на всех! – «ППШ» в небо направлен, а я на спуск давлю и никак не могу понять, почему тихо-то так. Потом только увидел гильзы в траве и понял, что давно уже весь диск высадил. Дошло…
Странно даже – не первый же год воюю, и друзей терять не раз приходилось. Но вот так, чтобы не просто за сердце брало, а еще и сжимало со всей силы, – не было. Не все, значит, зачерствело и коркой запекшейся покрылось.
И то – другое. Тоже, понятно, стоял и клял, что не успел, не прикрыл – но только не был я за них в ответе, как за этих ребят… перед собой в ответе.
Эй, товарищ капитан, товарищ капитан. Многому вы меня научили, много раз из-под смерти вытаскивали, а вот про это слова не сказали. Боялись, что мы вас жалеть начнем? Или просто берегли?
Еще помню, как идем мы трое по замковому двору, увешанные оружием, как новогодние елки, и толпа молча перед нами расступается, а на крыльце, как в считалке – царь-царевич, король-королевич, в смысле, принцесса, товарищ комбриг, еще кто-то в пух и прах разнаряженный. Мы подходим к ним, и Кара достает из вещмешка Корону и протягивает ее принцессе, а я становлюсь перед Клименко и четко, руку к виску, докладываю о выполнении боевого задания, в ходе которого… уничтожено противника… захвачено трофеев… собственные потери… собственные потери… ну да, это я два раза повторял – с первого не получилось.
А потом я так же четко поворачиваюсь и иду прочь оттуда, и толпа снова расступается передо мной, и краем уха я слышу, как что-то вполголоса говорит принцесса и также тихо ей отвечает комбриг. Следующее – я лежу на кровати, как есть – в сапогах, грязной гимнастерке, раскинув руки и уставясь невидящими глазами в полог из белого аксамита – ткань, чрезвычайно ценимая особами королевской крови за ее способность сочетаться с бриллиантами, – и со стороны, должно быть, выгляжу точь-в-точь как убитый наповал. В каком-то смысле так оно и есть. Часть меня там убили. Вместе с ними.
Я лежал так, пока не услышал стук в дверь. Медленно – очень медленно – сел на кровати, отер виски, сполз на пол, подошел к двери, отодвинул засов, открыл – и замер на пороге. Потому что за дверью была она. Карален Лико, Кара, рыжая… Лаура.
– Можно, я войду?
Я молча шагнул влево.
На ней было что-то очень белое и прозрачное, почти ничего не скрывавшее, даже в тусклом свете коридорной лампады. А когда я закрыл дверь, она и вовсе стала похожа на привидение. Стройное такое привидение.
– Я пришла… пришла к тебе… – голос у нее дрожал и срывался. – Поговорить.
– Давай… поговорим.
– Там… когда ты сказал мне, чтобы я уходила, а сам остался… я сказала, что люблю тебя… так вот, это правда, слышишь! И сказала я это вовсе не потому, что ты мог погибнуть… но и поэтому тоже, я хотела, чтобы ты знал! А ты мне ничего не сказал, ни тогда, ни сейчас! Я люблю тебя, слышишь, лю…
Тут она осеклась, потому что я обнял ее и что было сил к себе прижал.
– Я люблю тебя, – шепчу. – Я тоже люблю тебя… тебя… Лаура. Любимая. Прости, что так долго не мог понять… ведь все так просто.
Смотрю – а она дрожит вся. Не может быть, думаю, чтобы Кара – и дрожала.
– Любимый, – шепчет, – милый, самый дорогой. Как же я тебя сначала ненавидела – и как потом… хотела.
– А уж как я тебя ненавидел – просто слов не было.
Коснулся я ее губами – осторожно, едва-едва, а она все равно словно от удара вздрогнула. И меня тоже словно ударило. Целую ее, губы, щеку, плечи – всю – и никак остановиться не могу. А она только стонет тихонько.
– Сергей, – шепчет, – ты мне только больно не делай. Прошу тебя.
– Рыжая ты моя глупышка, – шепчу, – тебе уже никто на свете больно не сделает, даже ты сама. Уж я-то об этом позабочусь.
И казалось бы – сидим на тонкой, грязной циновке, на холодном каменном полу, а в двух шагах – руку протянуть – кровать роскошная. Да только эти два шага, как тысячи, а счастье – вот оно, рядом, такое любимое, нежное – и не дрожит больше.
И уснули мы в ту ночь под самое утро.
А проснулся я уже на кровати и проснулся оттого, что за запертыми ставнями сверкнуло, грохнуло – вскочил, автомат на стене нашариваю, и вдруг сообразил – да это же гроза!
Подошел, приоткрыл створку, и сразу же холодными брызгами в окно сыпануло. Ну точно – гроза.
Закрыл я ставню обратно, осторожно, на цыпочках, по полу до кровати проскакал, закопался обратно под одеяло – Кара шевельнулась, пробормотала что-то. Я ее приобнял, прижал – спит.
А за окном дождь вовсю стучит. И молния – ша-арах! – совсем рядом с замком ударила, даже сквозь щели в ставнях всю комнату высветила, светом залила, словно ракета осветительная.
Забавно. Я даже и забыл, что молния вот так высвечивать умеет.
Больше так близко не било. Основной – чуть было не сказал «бой» – где-то в километре к востоку развернулся.
А я почему-то вспомнил, как вот так же год назад лежал в землянке мокрый, голодный, уставший после поиска хуже любой собаки. И тоже лил дождь, и ворочались вдали ленивые раскаты – только это был не такой гром, а просто наш артполк пытался нащупать фрицевскую батарею стапяти-, за которой мы и ходили, да так и вернулись с дыркой от бублика.
Только я не спал, и Витя Шершень рядом тоже сопел слишком уж ровно – а во сне он всегда начинает что-то бормотать и даже иногда чего-то слабо вскрикивать. И вот мы оба лежали и слушали, как Андрей Веретенников пытается что-то сказать молоденькой связисточке, хотя она уже две недели смотрит на него такими глазами.
Ну да, а на парте, которую мы возили вместо стола, стояла гильза от сорокапятки, и стены у землянки были сосновые, и дождь понемногу просачивался сквозь все три наката и кап-кап-кап…
Потом пришел старшина Раткевич, тоже мокрый, даже усы обвисли, злой как черт, и погнал всех к капитану, а на Андрея со связисткой еще и наорал.
А через неделю связистку ранило при бомбежке, и Веретено ходил сам не свой, хотя все его утешали – жива ведь, ранена, не убита же, – пока не получил из госпиталя мятый синий треугольник.
И я снова лежал, уставившись в белый полог над головой, только на этот раз все было по-другому. И хоть та боль никуда не пропала, но она ушла вглубь, уступила место другому чувству, такому… всеобъемлющему, вот. Та, что лежала сейчас рядом, уткнувшись носиком в плечо и разбросав рыжие волосы, – была для меня всем миром, и ничего другого мне не было нужно – лишь вот так лежать и знать, что с нами не может случиться ничего-ничего плохого.
Когда закончится война… мы будем так же просыпаться ночью от раскатов грозы.
Вскакивать с кровати, хватаясь за стенку, – а под рукой будет ворс ковра. И сонный мозт будет мучительно долго осознавать, что ходящая ходуном от близких разрывов землянка с коптилкой из сплющенной снарядной гильзы – в прошлом.
Так будет, я знаю. Обязательно. Может, не со мной, но с другими – будет.
Потом я снова заснул, а потом было утро, а утром мы с Карой снова… в общем, к комбригу я пошел где-то в полдесятого.
Думаю, если кто в замке и не знал, что произошло этой ночью в моей комнате, то при одном взгляде на мою радостно-обалденно-счастливую рожу все становилось просто и понятно, как прямой угол. И все мои попытки перестать краснеть и навесить на себя непроницаемую маску оканчивались полным пшиком. Даже обидно. В смысле, я бы обиделся, не будь настолько счастливым.
– Разрешите, товарищ комбриг?
В кабинете у Клименко куревом пахло, но непривычным. Не доводилось мне до сих пор такого запаха нюхать. Аромат-с.
– Заходи, разведка.
Сам товарищ комбриг на стуле развалился, а в правой руке у него был короткий, толстый окурок… сигары! Ну да, а вот и ящичек на столе – видели мы такие ящички пару раз, знаем.
Интересно, думаю, это его принцесса премировала за успешное завершение операции или просто совпадение?
– Ну ты, Малахов, и учудил вчера! Всю, понимаешь, торжественную церемонию скомкал! – грозно так рычит комбриг, а у самого рот до ушей. – Они ж тебя чуть ли не в святые производить собрались!
– Рановато меня в святые, – говорю. – Пока по земле с автоматом хожу, а не по облакам с арфой.
– Ты мне еще шутки пошути! Я, между прочим, тебя вчера еле-еле прикрыл. Но сегодня…
Клименко старый окурок о чернильницу черепастую затушил и сразу за новой потянулся. Взял, ножом – а я-то гадал, чего у него нож на столе валяется! – кончик аккуратно смахнул, прикурил от длинной спички, выдохнул облако кубометра на полтора – ну вылитый кот после сметаны, только не мурлычет.
