Чжунгоцзе, плетение узлов - Татьяна Никитина
Нежата кивнул. Не то чтоб все его добро было ему дороже одной из рукописей, нет, просто ему было очень жаль, что у Онфима совсем нет книг. Он искренне верил в благотворное влияние культуры на человека и потому так легко согласился, надеясь, что разбойник, хоть и грешник, а, в сущности, добрый человек, может еще раскаяться. Разве не для того и существуют книги, заключающие в себе все благое и прекрасное, чтобы наставлять и исправлять заблудшие души? Ему представился Онфим в виде Плакиды, узревшего сияющий крест между рогами оленя. Он сам не заметил, как уснул.
Нежату разбудил лунный свет и непонятное тревожное движение в лесу. Он открыл глаза и огляделся. Разбойники спали вповалку вокруг костра, только Онфима нигде не было. И в густых черных зарослях ощущалась неясная таинственная жизнь. Нежата встал и пошел к ней. Он вышел на поляну, где в неуютном свете убывающей луны жутким темным пятном проступал силуэт огромного волка. Пригнувшись к земле, волк будто бы всхлипывал, потом поднял морду к небу и завыл. Нежата смотрел на зверя и чувствовал его не звериное отчаяние, человеческую тоску. И вдруг он понял, что этот волк и есть человек. Онфим. Жалость была такой жгучей, что Нежата подошел к зверю и обнял его. Волк вздрогнул, встрепенулся, огрызнулся было, но сразу успокоился и уткнулся Нежате мордой в грудь.
Потом они почти до утра говорили с Онфимом, что так жить нельзя, что надо все исправлять, покаяться…
— Я найду человека, который поможет тебе. Я обещаю, — засыпая, повторял Нежата. А Онфим уже крепко спал, положив голову ему на колени.
На рассвете Онфим растолкал Нежату и внимательно просмотрел с ним вместе содержимое мешка. Помимо «Сказания о Евстафии Плакиде», разбойник взял у Нежаты чистую рубаху, потом подумал и снял с него грязную. «Обойдешься и подрясником: ты ж монах. А у нас в лесу ветки да сучки — рвутся рубахи», — объяснил он. Хотя даже Нежате было ясно, что его рубаха не будет впору никому из шайки, но он также понимал, что, пусть самому Онфиму и не нужно почти ничего человеческого, он должен заботиться о своих людях.
Долго и вожделенно Онфим смотрел на Нежатины черевики, уже было взял, но потом все-таки вернул со словами: «Ладно, Бог с тобой, носи уж».
Он посоветовал Нежате свернуть после Полоцка с большой дороги и пройти лесными тропами мимо деревни Лисово. Этот путь до Смоленска был короче, чем наезженный тракт.
Через час Нежата вышел из леса и увидел над лугами восходящее солнце, розовое, точно камень бакан[3].
***
Что же наш цзеюань Ао Юньфэн?
Поначалу он часто спускался в Линьань, гулял вдоль озера Сиху, пил чай с прекрасными видами, с дамбы Су любовался весенними рассветами, бродил по городу, шумному, пестрому, — кажется, все замечательные уголки его посмотрел, все знаменитые чайные, все местные сладости в компании чиновника Лю — большого гурмана и сладкоежки — попробовал. Деньги кончались, и Саньюэ — юньфэнов слуга — заложил уже все более-менее ценное, даже отыскал лавку, где брали с удовольствием каллиграфию и живопись господина Ао за небольшую цену, но все же ворчал на Юньфэна за его рассеянный образ жизни и пустые траты.
— Ах, ты говоришь, не стоит ездить в Линьань? — переспросил Юньфэн. — Лучше сидеть в монастыре и есть просяное чжоу хэшана У-паня[4]?
— А как же гулять по священным горам, красотами любоваться, наслаждаться великолепными видами пиков Фэйлайфэн и Бэйгаофэн? — парировал упрямый Саньюэ. — Ради такой нерукотворной роскоши можно и просяное чжоу пару месяцев поесть.
— Прав ваш слуга, господин Ао, — подтвердил проходящий мимо служка. — Вы посмотрите на этот блеск и благолепие!
Так что весь сезон гуйюй и сезон лися[5] Юньфэн провел в монастыре, с утра покидая Храм прибежища душ и гуляя по округе, вдыхая прохладный воздух, пронизанный солнечным светом. Мысленно не мог не возвращаться он к экзамену, и в его сердце еще шевелилась досада: как бездарность заносчивая получила не по заслугам? Несправедливость его огорчала. И, подпустив обиду поближе, глотнув эту едкую струйку, он с усмешкой ее отгонял, повторяя: «Увы! Увы! В твоей стране тебя не понял государь!»[6]. И так, заместив досаду, являлось спокойное чувство, как у Сая, потерявшего лошадь[7]. Возможно, тут скрытое благословенье? «Подъем вдохновенья, — и в мрачной дали там сомненья: служить или нет»[8]. Может, есть что-то больше, важней и надежнее в мире?
Настал месяц колошения хлебов, маньчжун, стояла жара, и Ао Юньфэн мало гулял, обмахиваясь веером, сидел во внутреннем дворике монастыря, читая и предаваясь думам. Как-то раз подсел к нему незнакомый монах. Верно, странник, пришедший издалека, и спросил:
— Что так задумчив господин цзеюань? Последним оказался Сунь Шань[9], не так ли? И вы будете довольны, топчась на месте? И готовы погубить успех из-за пустяка?
— Это вовсе не пустяк, господин, говорящий чэнъюями[10], — отозвался Ао Юньфэн. — Если бы дело было во мне, в том, что я недостаточно трудился, в том, что я недостаточно талантлив… Но дело в некомпетентности судей. Я не собираюсь отрезать ступни, чтобы мне подошли туфли[11], если вам так угодно изъясняться при помощи поговорок.
— Да-да. Все это сны над просяной кашей[12]. Верно? И вы не желаете, как господин Цзян, получив все, о чем прежде мечталось, в конце концов, оказаться ни с чем за пару благовонных палочек — время, пока кипит в котле чжоу из пшена. Ведь главное не эта жизнь, но вечность.
Юньфэн вопросительно посмотрел на монаха:
— Что вы имеете в виду?
— А вы что имеете в виду, ища ответ не в службе государству, а в прогулках по горам и в чтении книг?
— Наставьте меня, учитель, — Юньфэн почтительно поклонился.
— Что я могу сказать вам — цзюнцзи, благородному мужу — я, человек, говорящий чэнъюями? — усмехнулся хэшан. — Готова ль ваша просяная каша? — он поклонился Ао Юньфэну
