Чемпионы Черноморского флота - Greko
Ноздри коня торчали над водой. Он был спокоен и уверен в своих силах. Слушался команды. Я направил его наперерез курсу кочермы. Теперь все зависело от ветра. Если утренний бриз заполнит парус корабля, мне его не догнать. Если же нет, оставался шанс нашпиговать тушку Белла свинцом.
Турки заметили меня. Убрали весла и ловко повернули свое «корыто» в сторону открытого моря. Кочерма набирала ход. Парус наполнил ветер. Разрыв между мной и Беллом стремительно увеличивался.
Я в бессилии застонал, отказываясь верить, что все кончено. Еще оставалась надежда, что или ветер стихнет, или выскочат откуда не возьмись бравые азовцы на своей ладье. И тогда Беллу не скрыться. Но все было тщетно. Кочерма удалялась. Конь все больше уставал. Он и так выложился, пока несся галопом к берегу. Нужно было разворачиваться и возвращаться. В последнюю секунду перед тем, как прекратить заплыв, я увидел, что на корме около рулевого возник англичанин, рядом с которым начал устраиваться кто-то из команды с ружьем. Я стал барахтаться на месте. Смотрел не отрываясь. Белл улыбался. Потом отвел ружье приготовившегося стрелять турка. И сначала взмахом руки приказал ему удалиться и не тратить понапрасну пули, а потом насмешливо помахал мне той же рукой на прощание. Оставалось лишь выдать малый боцманский загиб и признать свое поражение. Поплыл обратно к берегу.
Зачем я устроил гражданскую войну на землях шапсугов? К чему были все эти смерти, если главный виновник преспокойно плывет себе к турецким берегам, чтобы потом отправиться в свой промозглый Лондон? Наверняка, издаст книжонку о своих невероятных приключениях в Черкесии и затмит славу Спенсера. И будет хвалиться в гостиных перед изнеженными английскими дамами, повествуя о своих подвигах. Как он оставил с носом одного грека, чересчур много о себе возомнившего…
Боливар издал странный звук. Плавный ход его заплыва нарушился. Я сполз с его спины и поплыл рядом, уцепившись за гриву, чтобы облегчить ему возвращение. Но не тут-то было. Он явно заволновался. Чуть не погрузился в воду с головой. Испуганно заржал, захрипел, раздул ноздри. Я попытался поддержать ему голову, как-то помочь, спасти… Дергал за повод. Ругался. До берега уже немного. Нужно еще чуть-чуть усилий.
— Ну давай же, Боливар! Ты сможешь!
Боливар не смог. Глубина начиналась почти у самого захода в воду. Нам не хватило каких-то метров двадцати. Конь забился и сразу погрузился с головой…
Я, не отпуская тонкоременную узду, нырнул за ним. Боливар стремительно погружался вниз. Уже не боролся. Может, уже и был мертв. Его глаза были открыты. Никакого укора или страха в них не было. Лишь покорность судьбе. Я еще держался за поводья, тянул их вверх. Смирился, понимая, что еще мгновение, и мне также не получится выбраться. Резко дернул за уздечку, чтобы сблизиться с Боливаром. Успел произнести про себя «прости», успел поцеловать его в белую звездочку на лбу. После чего опустил поводья и, уже выпуская последние капли воздуха, забил ногами и руками навстречу проглядывавшему через толщу воды солнцу.
Я не запомнил, как выбрался на пляж. Ноги сразу заплелись. Револьверы, уцелевшие по странной иронии судьбы, раскачивались в такт моих шатаний на шелковом шнуре, обвившим шею.
Круглая галька бросилась мне в лицо. Не обращая внимание на боль в разбитом в кровь носу, я бил кулаками по окатышам и что-то выкрикивал, задыхаясь. Казалось, нет никакой возможности протолкнуть в легкие хоть каплю горячего воздуха.
Очнулся от звука цоканья копыт по камушкам. Поднял голову. Ко мне подъехала Коченисса. Остатки отряда держались в метрах десяти от нас.
— Это ты во всем виноват! — раздался её металлический голос. — Только ты!
— Я знаю, — прошептал я.
— А я знаю, что ты русский шпион! — крикнула она, обернувшись к отряду.
Тут же раздался вначале недоуменный ропот. Потом ропот стал угрожающим. Все перешептывались, смотрели на меня. Действий никаких пока не предпринимали, ожидая, наверное, что я начну оправдываться или опровергать обвинение девушки.
Коню Кочениссы передалась вся ненависть озлобленной юной черкешенки. Он ржал беспрерывно. Быстро перебирал ногами в паре шагов от меня.
Я покачал головой.
— Ты думал, верно, что я не понимаю вашей речи? Не разберу, о чем ты болтал с русским пленником?
— Сейчас это уже не имеет никакого значения, Коченисса.
— Не смей произносить своим подлым языком моего имени! — она выхватила свою турецкую саблю.
Раздался дружный выдох отряда.
Я спокойно смотрел на Кочениссу.
— Ты не сможешь причинить мне боль, девочка. Даже если сейчас вокруг меня соберутся все люди, живущие на планете, чтобы побить меня камнями, растерзать на куски, стереть в пыль, чтобы от меня ничего не осталось… И это мне не причинит боли.
Коченисса успокоила коня. Потом опустила саблю, ничего не понимая.
— Ты умная девушка, а не можешь понять простой вещи. Я сейчас сам себе главный судья. Сжираю себя сам. Больше всех на свете сейчас желаю своей смерти!
Коченисса, выслушав, вскрикнула, опять подняла саблю, замахнулась. Я повернул голову, смотрел на неё. Она опять выкрикнула что-то нечленораздельное. Ударить не смогла.
— Почему?
— Есть такая мудрая мысль, — я отвернулся, чуть наклонив голову, чтобы если она все-таки решилась, все бы закончилось одним ударом, — Если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя. А я и не заметил, что она уже не смотрит на меня. Она меня уже проглотила. Я слишком очеркесился на свою беду!
Я начал задыхаться, сдерживая крики. Дернул шелковый шнур на шее, будто это он сдавил мне кадык.
— Я пацанов не сберёг! Мой верный конь утонул, вытащив меня. Я тебя погубил. Потому что я видел, чувствовал, что парни тебя уже почти оживили. Ты опять становилась хрупкой и красивой девушкой, готовой к будущему материнству. Ты уже была готова снять с себя оружие и не играть в наши глупые мужские игры. А я тебя погубил. Ты уже никогда не выберешься из своей брони. Этот мир уже не услышит твоего настоящего голоса. Если и были в тебе какие-то ростки любви, то я их растоптал. Теперь в тебе живет и будет жить только ненависть. Так что мне нет прощения. И тем не менее — прости меня. А теперь делай, что должно. Я готов.
Коченисса опустила саблю. Боролась со слезами. Потом вложила в ножны
