Андрей Уланов - «Додж» по имени Аризона
— Что?
— Пилюлю. Запей.
Был бы тут еще воды стакан. Ладно, думаю, уж от пары-то глотков я обратно не окосею. Тем более что по рекомендации, можно сказать, лечащего врача.
Взял свою кружку, тяну — не идет. Сильнее тяну — не идет. Словно у нее донце к столешнице электросваркой приварили. Донце глиняной кружки к деревянному столу! Приехали, называется. Хватай мешки — вокзал отходит!
Попробовал Колину поднять — все в порядке, кружка, как кружка. А моя — только вместе со столом.
— Эй, магичка, — спрашиваю, — твои штучки?
— Что?
— С кружкой. Ты приклеила?
— Т-ты о ч-чем?
Я еще раз за свою кружку взялся, дернул так, что, кажется, у стола ножки приподнялись…
— Вот, — говорю, — об этом.
Елика на кружку уставилась, моргнула пару раз, а потом спокойно так руку протягивает и р-раз — поднимает. Без всякого, что характерно, усилия.
Я у нее кружку забрал, отпил пару глотков, обратно на стол поставил. Подождал чуть и снова поднял. Тоже без всяких усилий. На донце посмотрел — кружка как кружка, никаких следов клея или, допустим, цемента.
Поставил обратно, на Елику уставился. А она — на меня. Минуты две так молча друг на друга глазели.
— Ну и что, — спрашиваю наконец, — это было?
— Ты меня об этом спрашиваешь? — удивляется магичка.
— А кого?
— Откуда я знаю! Твоя же кружка!
— Ну маг-то из нас двоих — ты!
— И что? — удивляется Елика. — Это, — на кружку кивает, — не магия, а… чушь какая-то. Фло… фле… флюктуация.
— Чего?
— Стихийное проявления Хаоса в порядке Обыденности, — зевает магичка. — Такое объяснение тебя устроит?
— Нет.
— А другого, — ухмыляется Елика, — не будет. По крайней мере, от меня не дождешься. И вообще, — вскидывается, — тебя ведь, кажется, ждут? Вот и иди себе… лесом.
— Только без нервов. Уже иду. Гимнастерку вот только натяну.
Елика на меня рукой махнула — небрежно так, словно от мухи занудливой отмахивалась, и р-раз — гимнастерка уже на мне оказалась. Даже застегнутая на все пуговицы. Одно плохо — наизнанку.
В самом деле, думаю, пойду я отсюда… пока еще что-нибудь к чему-нибудь не приклеилось. Подметки сапог, например, или там штаны на заду. Елика эта, опять же… и с обычным-то человеком договориться непросто, когда он выпивши, а уж с магами этими… пошлет он тебя лесом и пойдешь… лесом. Все триста кэмэ до ближайшего населенного.
Ладно.
Минут десять я проплутал, пока во двор выбрался. Потом еще столько же потратил, пока выяснил, где мой комбриг квартирует. Он-то мне никаких ориентиров не указал — ищи, мол, разведка, ищущий, как говорил старшина Раткевич, да обрящет.
Я бы и дольше плутал, да повезло — наткнулся на Вельта, австрийца этого… недобитого. Он как раз ствол от «эрликона» куда-то тащил. Увидел меня, остановился, заулыбался.
— О, камрад Сергей. А где ты потерял моего друга Николая?
— Как же, — отзываюсь, — потеряешь его. Этот Сусанин сам кого хочешь потеряет.
— О да, я понимаю, — кивает Рудольф. — У местных жителей не было слова «загул»… пока не появился Николай.
Да уж, думаю, наших по этому делу даже в аду, наверное, разыскать можно. Если таковой существует — а у меня последнее время представления о невозможном сильно поколебались, — то, зуб даю, наверняка нашлись какие-нибудь славяне, что с чертями стаканулись, из котлов аппарат наладили и пошли из смолы пойло гнать соответствующего качества.
— Слушай, — спрашиваю, — а ты, часом, не в курсе, где товарищ комбриг расквартировался?
— Оберст Клименко? — уточняет Вельт. — У него кабинет в западном крыле. Во-он по той лестнице на третий этаж и направо. Четвертая дверь.
— Зер гут и дашке шен.
За что люблю немцев — так это за точность с аккуратностью. Исключительно приятное качество для «языков», доложу я вам. Того же нашего рядового Ваньку — душу из его выйми, ничего путного не добьешься, и не потому, что он весь из себя такой стойкий, а просто не знает он ни черта. А возьмешь, бывало, какого-нибудь гренадера, да поговоришь с ним — прямо песня, только на схему наносить успевай. Даже мер воспитательных принимать иногда не приходится, сама же ихняя дисциплинированность помогает. Они же как размышляют — раз в плен попал, значит, больше не солдат доблестного вермахта, а военнопленный, и мы — его новое командование. Вывод — на наши вопросы надо отвечать… чтобы не убили здесь и сейчас. Эсманы, и те ломаются.
Да и вообще… фриц нынче, на третий год-то, далеко уж не такой отборный, что в 41-м.
Попадаются, конечно… отпетые, но редко.
Вот и этот… Рудольф. Такое целеуказание выдал — любо-дорого.
Поднялся я по лестнице этой на третий этаж. Точнее — вскарабкался, потому как лестница для подъема по ней была приспособлена неважно — узенькая, винтовая, ступеньки высокие, так что колени чуть ли не к подбородку задирать приходится. Зато, думаю, оборонять ее, должно быть, сплошное удовольствие — сиди себе наверху да знай гранаты на головы скатывай.
Нашел нужную дверь — хорошая такая дверь, дубовая, с ходу на ура не вынесешь, разве что гранатой, прислушался — тишина — и осторожно постучал… сапогом.
— Заходи.
Я и зашел.
Честно сказать — кое-какой тремор у меня наблюдался. Не люблю я вот такие визиты к вышестоящему командованию… и ничего хорошего от них не жду. Когда все идет как должно, командование не нами интересуется, а результатами нашей работы. Зато вот когда результатов нет… тогда… Во-оздух!
У нас был наш капитан — и он для нас был всем. Отцом родным, матерью заботливой… господом богом и сатаной в одном лице. Он посылал нас на смерть — и вытаскивал с того света, а мы верили в него беззаветно. И Генка Пряхин тогда, зимой, приполз с пятью пулями в теле именно потому, что боялся подвести капитана… подвести нас.
Даже когда его не было рядом… даже сейчас мне все равно иногда казалось, что он наблюдает за мной. Я чувствовал… такой знакомый… усталый внимательный взгляд.
Откуда вы смотрите за мной, товарищ капитан?
И под этим взглядом я почувствовал, как сами собой распрямляются плечи, и ноги словно сами по себе делают четкий шаг и, звонко щелкнув каблуками, замирают, а рука идет к виску…
— Товарищ комбриг, старший сержант Малахов по вашему приказанию прибыл.
Стол у товарища комбрига хороший. Массивный такой, темного дерева… одна столешница сантиметров пять в толщину — «шмайссер» не возьмет. А стоит он аккурат около окна — тоже большого, широкого, особенно для столь небольшого помещения — так, что любой, кто заходит сюда, в первые секунды видит только смутный силуэт на фоне слепящих лучей, зато сам — как на ладони.
— Вольно, — командует силуэт и делает какое-то неясное движение головой. На стул кивает, догадываюсь я, но продолжаю стоять — команды не было. Секунда, другая…
— Да ты садись, Малахов, — добродушно говорит комбриг. — Разговор у меня к тебе будет долгий.
Где-то я уже такое начало слышал. Недавно совсем.
— Слушаю, товарищ комбриг.
Точно! Вспомнил — именно так ко мне Аулей обратился, когда они с Иллирием меня на покойного Гарика ориентировали. Ну да, почти что слово в слово.
— Нет, — говорит комбриг. — Для начала это я тебя послушаю, старший сержант. Расскажи про себя. Что такое автобиография, знаешь?
— Так точно.
— Ну вот и изложи мне свою автобиографию, — усмехается. — Устно.
Вот те раз, думаю. Приехали. Автобиографию ему, значит. Устно. Спасибо большое, только вот мне на бумаге как раз сподручнее — с грамматикой-то у меня проблем нет, зато обдумать можно-все спокойно, не торопясь. А то ведь слово — оно, как известно, не воробей.
— А как излагать? — интересуюсь. — Полностью, со всеми подробностями или сразу с призыва начать?
— Подробности, — говорит комбриг — можешь опустить… по своему усмотрению. Что нужным посчитаешь, то и рассказывай.
Влип. Ладно, думаю, что уж тут. Скрывать-то мне от своих нечего, и потом… как он, если что, мой рассказ проверять собирается? Запрос посылать по месту службы? А из документов у меня — финка да шрамы, на которые девчонки давеча пялились.
— Значит, так, — начинаю. — Малахов Сергей Александрович, двадцать третьего года рождения, комсомолец. На фронте с июля 41-го… доброволец. Шел от Днепра до самой Волги… 6 октября 42-го ранен, осколочное, шесть месяцев в госпитале.
Как раз всю Сталинградскую битву провалялся. Обидно было — до слез. Там же, у Чуйкова, как раз моя бывшая дивизия сражалась… то, что от нее осталось.
— Второй раз ранен в июле 43-го, пулеметная навылет, два месяца. С ноября — в дивизионной развед-роте. Имею награды — три медали «За отвагу», два ордена «Славы» и «Красную Звезду». Все, товарищ комбриг.
— Больше ничего не хочешь добавить?
Я подумал с полминуты.
