Малахольный экстрасенс - Анатолий Федорович Дроздов
Короткие гудки в трубке…
14
Дебют в детском онкологическом отделении прошел успешно. Мы с Викой сыграли роли Деда Мороза и Снегурочки – в переносном смысле, конечно. Белые халаты, шапочки, хирургические маски – это не театральные костюмы. В остальном – аналогично. Заходили в палаты, угощали деток, и, пока те трущили гостинцы, я работал. Где-то приходилось задерживаться. Я давал знак Вике, и она заводила с детками разговор. Ей читали стихи, рассказывали о родителях, родной деревне или городе. С радостью. Пребывание в палате тяжко даже взрослым, а тут дети. Им бы бегать, прыгать, а не томиться в четырех стенах. Почему бы не пообщаться с доброй тетей? У нее такие вкусные конфеты и печеньки!
Из второй палаты Вика вышла с влажными глазами.
– Сердце рвется, – объяснила в коридоре. – Когда знаешь…
– Соберись, милая! – сказал я. – А за них не беспокойся: выживут. У меня, кажется, выходит.
– Постарайся, Миша! – попросила она. – Тяжело на них смотреть.
Мне тоже. Когда видишь эти лысые головенки – волосы выпали после химиотерапии, бледные личики, погасшие глаза… Я-то почти сразу перехожу на внутреннее зрение, устремляя его к пораженным органам, а вот Вике приходится таращиться. Отводить взгляд нельзя – дети чувствуют фальшь, а еще нужно улыбаться…
В палату к наиболее тяжелым пациентам нас не пустили – карантин. Иммунитет у детей после химиотерапии никакой – еще схватят инфекцию. К счастью, там имелось окно в коридор. Постоял у него, поработал. Далось трудно. Во-первых, расстояние, во-вторых, терминальная стадия. Организм человека лечит себя сам, лекарства только облегчают задачу. Так было с моим прежним воздействием. Но не в случае рака. Здесь клетки сходят с ума и начинают уничтожать органы человека. Привести их в чувство, воротить прежний алгоритм поведения оказалось нелегко. На привычное воздействие холодом они не реагировали. Пришлось нырять глубже, на клеточный уровень, и там разбираться. Получилось не сразу, но пошло. Красный цвет пораженного органа начинал сменяться голубым, причем, как оказалось, достаточно запустить процесс, дальше он идет сам. Уловив эту особенность, я стал действовать по шаблону. Запустил, проконтролировал, занялся другим пациентом. Если что не так, вернусь и повторю.
Возвращаться не пришлось. Меня вызвал Терещенко и сообщил, что эксперимент прошел успешно.
– Заведующей отделением пришлось рассказать о вас, – огорчил, разведя руками. – Извините. Она опытный врач и все поняла. Обещала молчать. Правда, думала, что вы угощаете детей заряженными конфетами, – он улыбнулся. – Это, кстати, возможно?
Яковлевич уставился на меня.
– Бред! – хмыкнул я.
– Жаль! – вздохнул он. – У меня к вам просьба, Михаил, личная. Есть у меня друг, Яша Лившиц. Росли в одном дворе, учились в одном классе. Я поступил в медицинский институт, он – в военное училище. Служил в танковых войсках. Во времена Хрущева армию сокращали, угодил под это и Яков. Для него это стало ударом – любил танки. У него и отец на них воевал. Пришлось идти на завод. Работал токарем, позже стал мастером – все же высшее образование. Рассчитывал со временем вернуться в армию, но тут в СССР начались гонения на евреев. Яша посмотрел, плюнул и перебрался в Израиль. И вот там сделал карьеру. Танкистов из СССР охотно брали в ЦАХАЛ[55]. Воевал, дослужился до бригадного генерала. Есть у них такое звание.
Я смотрел на Терещенко, не понимая, к чему он клонит.
– У Яши трое детей, – продолжал Яковлевич. – Две старших дочери и сын Ариэль, Арик. Семнадцать лет. Неоперабельная злокачественная опухоль головного мозга, израильские врачи развели руками. Жить парню от силы два месяца.
Он посмотрел на меня в упор. Так…
– Хотите, чтобы исцелил?
– Прошу, Миша! За кого другого не стал бы, но тут случай особый. Яша мне как брат, а его сын – родной человек. Упреждая ваш вопрос, скажу: друг обещал хранить тайну. Он человек военный, слово сдержит. И еще – десять тысяч долларов. Наличными, из рук в руки.
Хм! Огромная сумма для СССР. Когда разрешат продавать квартиры, в Минске можно будет купить однушку за три тысячи. Но, с другой стороны, – валюта. Только за владение ею в СССР – уголовная статья. Стремно. Я забарабанил пальцами по столешнице. Терещенко понял.
– Не беспокойтесь, Михаил! И я, и Яша будем молчать. Если опасаетесь, оставьте доллары мне. Сохраню, не пропадут.
– Не боитесь ОБХСС?
– Эх, Миша, Миша, – улыбнулся он. – Вы не еврей, потому многое не знаете. Когда в семидесятых начался массовый исход евреев из СССР, встал вопрос: что делать с нажитым имуществом? Везти его с собой глупо, часто вовсе невозможно. Разумеется, можно продать, но куда девать вырученные рубли? В Израиле они не нужны, да и вывезти не дадут: евреев, покидающих СССР, на границе досматривали с особым тщанием. Вот тогда и зародилась система взаимопомощи. Вы продавали здесь имущество, отдавали рубли нужному человеку, взамен за границей получали валюту. Таким же образом жившие за границей евреи помогали родственникам в СССР. Если официально выслать валюту, ее отдавали по курсу Госбанка СССР, то есть 66 копеек за доллар. По системе помощи выходило в несколько раз больше. Всем выгодно, все довольны. Я вам больше скажу. Кому, думаете, отходила квартира, которую оставляли уезжающие за границу евреи?
– Государству, в смысле – исполкому.
– А вот и нет. Теоретически – да, но на деле иначе. Уезжавшие евреи прописывали в квартире родственника, и она оставалась ему. Все законно. В семидесятые в Минске государству отошли считанные квартиры евреев, а уехало их – ого-го-го сколько! В конце восьмидесятых ситуация изменилась: оставлять стало некому, слишком многие стали уезжать. Хотя схемы есть, как и люди, готовые сохранить деньги. Так что не волнуйтесь. Доллары вернут по первому требованию.
– Осталось заработать, – вздохнул я. – Рак в терминальной стадии… Ладно, детки – с ними проще, но парню семнадцать лет!
– Постарайтесь, Михаил! Буду вашим должником.
Пациента привезли через день. Выглядел он – краше в гроб кладут. Ну, так оставалось недолго. Лишенная волос голова – следствие химиотерапии, серая кожа, изможденное страданием лицо. Жалко мальчика. На последней стадии рака больных мучают боли – иногда непереносимые. Этому, видно, досталось.
Кроме пациента, в палате меня ждали Яковлевич и незнакомый мужчина лет за пятьдесят. Невысокий, худощавый, с острым взглядом карих глаз. В штатском, но военная выправка чувствуется. Он стоял у кровати, на которой сидел мальчик, и смотрел на меня в упор.
– Знакомьтесь! – представил его Терещенко. – Мой друг Яков. А это Михаил.
Генерал протянул мне руку, я ее пожал. Ладонь у него оказалась сильной и твердой.
– Это Ариэль, – указал Терещенко на пациента. – Можно просто Арик. Он не обидится. Так? – он улыбнулся мальчику.
Тот в ответ кивнул.
– Говорит по-русски? –
